Мимо кладбища, рассказ, 11300

[Александр ВИН]

МИМО КЛАДБИЩА

Страшной казалась его дикость. И молчание.
Он был высок, всегда без шапки, в жару и зимой - в длинном чёрном пальто с тусклыми металлическими пуговицами, в тяжёлых рабочих башмаках. Волосы, всё ещё чёрные, густые, с частыми светлыми прядями, ветер тяжело перебрасывал с ворота по сильным плечам. Его седая, совсем белая борода интересовала многих, но вот пустой взгляд тёмных блестящих глаз пугал всех без исключения деревенских людей, иногда всё-таки встречавшихся на его пути. Он молчал, не отвечая на их робкие вежливые приветствия.
И ещё у него в руках была палка. Не посох, не что-то нарочно придуманное, красивое и загадочное, а обычная ольховая палка, длинная и увесистая.

Он всегда приходил в деревню по нижней дороге, старой, булыжной, забытой; со стороны кладбища, появляясь из мрака придорожных вековых лип и буков, из раскатистого и гулкого карканья огромных вороньих стай. Местные деревенские жители не любили те места, пугали друг друга и своих гостей придуманными страшными историями, а сами ездили в город по житейским делам по новой дороге, по солнечной, асфальтовой, прямой и радостной.
Взрослые знали, что он живёт в полутора километрах от крайних деревенских улиц, за ближним лесом, в старом доме у ручья, в неудобной излучине, где другого жилья и быть не могло, причём совсем не по каким-то административным причинам, просто для существования среди тех угрюмых зарослей ещё одного человека не хватило бы места.

Раз в неделю, иногда чаще, он приходил в деревенский магазин за продуктами. Всегда одинаково ставил свою палку у дверей, уверенно шагал мимо унылых полок, не задерживаясь особо нигде, брал хлеб, одни и те же макароны, консервы, ещё какие-то обычные вещи, на кассе отдавал деньги, брал сдачу и уходил. Некоторые продавщицы поначалу пытались от скуки с ним шутить, что-то спрашивать о покупках и про погоду, но он в таких случаях только молча кивал, соглашаясь с ценой, или же просто без интереса смотрел на болтливую женщину.

Никто не знал о нём ничего. Впрочем, история последних лет его жизни, проведённых в этих обычных местах, вдруг внезапно став всем известна, показалась бы любопытствующим довольно скучной.
Когда-то вынужденно, на краткое время, как казалось ему поначалу, он приехал в гости к одному малознакомому человеку и остался в том доме у ручья надолго. В один из дней хозяин сказал, что съездит до обеда по делам в город, шутливо доверив ему, как обычно, своё жилище, но не вернулся ни к вечеру, ни через месяц, совсем пропал где-то вдалеке и вот уже два года не объявлялся, никак не распоряжаясь своей забытой недвижимостью и не сообщая ему никаких новых условий.
Наследников и кредиторов у пропавшего человека, судя по всему, не было. Приехали как-то первой осенью работяги-электрики, обрезали на ближнем столбе провода за неуплату и всё, с тех пор его никто не беспокоил, и он жил в том брошенном доме один.

Большая печь и дровяная плита – ему хватало такого тепла для сна и приготовления бесхитростной еды. Днём он читал, удобно усаживаясь на светлом крыльце; выбирая на полках когда-то давно прочитанные и знакомые книги, уважительно хранил при этом порядок хозяйской библиотеки, а сумрачными вечерами и по ночам – много думал и мало спал, каждый раз вынужденно встречая и провожая точную заоконную темноту.
Из собственного имущества у него имелся армейский рюкзак с одеждой и большая наплечная сумка, с документами и другими необходимыми вещами. Именно так, с сумкой и рюкзаком, он когда-то давно и вышел из такси, приехав в лесной дом, в гости к случайному, почти незнакомому человеку.
В тот день он ещё умел улыбаться.
Тогда он осторожно достал с заднего сиденья машины и перенёс в мансардную комнату, определённую ему для жилья, мольберт и небольшой холст, заботливо укутанный в мягкую ткань.

Он не считал, сколько раз за эти годы проходил мимо длинного деревенского кладбища, в необходимый ему для жизни продуктовый магазин и обратно, весной и осенью, в мороз и под густыми, настойчиво пахнущими летним мёдом, липовыми кронами.
Мёртвые лица на мраморе и на овальных эмалевых табличках его ничем не интересовали, старые сельские могилы давно уже стали для него привычными, а новые, прибавлявшиеся на дальнем краю кладбищенской территории почти каждую неделю, он всего лишь отмечал равнодушным взглядом и забывал факт их возникновения и существования уже через несколько шагов.
По другую сторону разбитой дороги деревенские люди сваливали могильный мусор, заботясь о приличиях и порядке только на клочках памятной для них земли. По-крестьянски аккуратно убранные могилы, а напротив – шелуха смерти: сгнившие за ненадобностью временные деревянные кресты, выцветшие пластмассовые венки с рваными золочёными лентами, выполотая трава, бутылки, рваные пакеты. Между ними была дорога, которую он когда-то для себя определил.
Почти все местные могилы были одинаковыми, выделяясь среди прочих разве что количеством приготовленных за оградками мест. Про запас, на всякий случай, на будущее.
Он хмыкал, думая иногда так и о себе. Но длилось это каждый раз минуту, не более, он упрямо тряс головой, и смотрел в мгновенья слабости не по скорбно практическим сторонам, а в небо, на далёкие лёгкие облака и старался увидеть там, в волшебной высоте, невидимых звонких птиц.

Однажды ранней весной он отметил у себя необычную, неконтролируемую характером бессонницу. В первое же утро после такого ему вдруг внезапно, до дрожи в руках, захотелось подойти к мольберту, давно стоявшему без света под окном, возле дальнего скоса крыши.
В лихорадочном предчувствии возможно близкого чуда он даже привычно быстро размял кисти, почти приготовил краски и совсем уже решительно сдёрнул с мольберта плотную тёмную ткань и лёгкое белое покрывало, но внезапно испугался чего-то ужасного внутри себя, бросил на пол кисть и плотнее, чем было, снова укутал холст.
Холодный пот тёк ему на глаза, а когда он пробовал отирать лоб запястьем, крупные капли гулко застучали по деревянным половицам.
Такое продолжалось три дня.
Каждое утро он одинаково стонал возле мольберта, никак не решаясь притронуться совсем уже приготовленной кистью к маленькому холсту, ни разу так и не открытому за эти годы; на этот раз укрывал, снова раскрывал его и, не соглашаясь со своим молчанием, яростно мотал лохматой головой. По ночам он теперь бессонно лежал, часами наблюдая за звездой, которая дрожала в ночном весеннем небе, постепенно убегая из квадрата мутного окна мансарды куда-то далеко.

А потом случилось другое.
Впервые он едва дождался рассвета, встал, быстро оделся, а потом ещё два часа нетерпеливо расхаживал по углам тихой комнаты. В магазин он в тот раз почти бежал, жадно отсчитывая точные минуты до его открытия и спотыкаясь на мокром неровном булыжнике.
В первый раз за эти годы он покупал в магазине водку. Не выбирал, не приценивался, просто схватил с полки большую бутылку, по названию и этикетке хорошо знакомую ему по прежним временам.
Девчонки-продавщицы испуганно примолкли, даже не пытаясь с ним заигрывать или бессмысленно о чём-то спрашивать.
Первые глотки он жадно сделал, едва закрыв за собой дверь магазина, прямо из бутылки, ничем не закусывая и не запивая. Кто-то из деревенских видел его, о чём-то пытался участливо спросить, но ему уже было всё равно… И палку свою он в тот раз позабыл, большими шагами убегая от магазина.
Когда на старой лесной дороге, прямо напротив кладбища, он всё-таки устало остановился, водки во второй бутылке оставалось совсем немного.

Можно было отдохнуть, посидеть на скамейке у любой приличной могилы, а можно было просто упасть на обочину.
Большая куча сухой, недавно брошенной мусорной травы пришлась кстати. Он сел на неё, почти лёг, ломая жёсткие хрусткие стебли, привалившись спиной к чёрному дереву, перестал трудно дышать и уснул.
Первые дни той весны были холодными, а ночи – морозными. Ствол старой мокрой ольхи совсем скоро обледенел, близкая мелкая лужа тоже застыла до земли.
Он спал, не страдая. Не видел, как на ближних деревьях в сумерках стала собираться плотная молчаливая стая кладбищенского воронья, как ближе к полуночи мягко пролетел, прошуршав крыльями над самым его лицом, огромный филин, рассчитывавший на скорую удачную добычу.
А проснулся он мгновенно, другим, совсем не слабым.
Ночная темнота озадачила, ясное лунное небо ударило по глазам, он вспомнил всё, решительно дёрнулся было встать, вскочить, но застонал от боли – прядь длинных волос примёрзла к корявой ольхе. Откинутую полу пальто тоже пришлось освобождать из застывшей придорожной лужи, неудобно разбивая лёд вокруг неё каблуком.
В несколько глотков допил водку, швырнул за спину, в мёртвый мусор, пустую бутылку, встал. Путь был ясен, знакомая звезда тоже была на свободе. Улыбнулся, скрипнув зубами. Захохотал.

Даже если хороший человек решит для себя всё окончательно, ему нужно иметь право и силу действовать. Дома он спокойно, тщательно умылся, переоделся в сухое, разжёг жаркую печь и уснул.

Портрет девочки был прекрасен. В лёгком летнем сарафане, босиком, она сидела на дачной веранде, смеясь серыми глазами, в ожидании только хорошего. За спиной девочки виднелось далёкое поле льна, тоже нежно серое, под ветром местами переливчато бирюзовое, залитое всё, до самого дальнего леса жарким солнцем. И венок на голове девочки тоже был из мелких льняных цветов, и в руке она держала голубой букетик. И улыбалась. Доверчиво, немного устало, по-детски.

Только произнесённые слова не имеют права называться ложью. Решившись искренне и честно говорить, поначалу он захрипел. Голос, испорченный многомесячным молчанием, не слушался человека.
- А-а-а!..
Так громко кричать в пустом доме было, конечно, совсем не нужно, но ему, прежде всего, хотелось оглушить себя собственной смелостью.

Раньше он никогда не молился, не знал религий, считая их излишними для своей жизни.
Стать на колени перед мольбертом решился же мгновенно, не размышляя.
Длинноволосый, худой, с чернотой вокруг измученных глаз, он каялся перед портретом.
Икона перед живым человеком.
- … Прости. Теперь я точно знаю, что нельзя требовать от любимого человека, чтобы он изменился. Нельзя силой или грубостью, унижая, стараться менять его. Нашу маму нужно было просто любить… Сегодня, дочка, я в последний раз прошёл мимо своего назначенного кладбища. Теперь всё плохое осталось в прошлом, я иду к тебе. Мы сможем снова быть счастливы.

Вспомнил, в каком дальнем ящике хозяйского письменного стола видел когда-то подходящие ножницы, наклонился перед зеркалом, неумело захватив в горсть прядь чёрно-седых волос. Потом долго грел воду на плите, не раз менял лезвия бритвы, смеялся каждый раз над увиденным отражением, и был уверен, что прав.

Следующим утром, ранним и солнечным, он впервые прошагал по новой деревенской улице, без сумок, безо всяких других вещей, только бережно прижимая локтем к сердцу маленький, перевязанный случайными верёвочками холст.
Шёл, удивлялся людям, а они, поравнявшись с ним, пристально рассматривали незнакомца и потом ещё по несколько раз оборачивались ему вслед.
Казалось бы, всё оставалось прежним: те же грубые рабочие ботинки, то же самое длинное пальто, но теперь был ещё и ослепительно оранжевый шарф; голая, без единого волоска, голова; мощный, уверенный подбородок.
У первого же встреченного на остановке сельского старичка он учтиво спросил:
- Не подскажете, когда будет ближайший автобус до города?
Услыхав ответ поклонился, поблагодарил. Улыбнулся. Прочнее прижал к себе своё новое счастье и свою старую надежду.

2020

[Татьяна Ка.]

Что-то кладбищенская тема пошла... Только сегодня смотрела передачу про старые кладбища Петербурга, про удивительный поезд мертвецов, а тут и вы с кладбищем подоспели... Прочитала.