просто мария Май 25th, 2009, 3:44 pm
ОДНАЖДЫ…
Курсанту казалось, что жизнь его началась с того момента, когда их, призывников, одетых во всякое экзотическое рванье, словно разнокалиберную щебенку «высыпали» из кузовов армейских фургонов на территории сержантской учебки. Ворота КПП захлопнулись со зловещим скрежетом, отрезав пацанам призрачную дорогу в прошлое, а потом… испуганные мальчишечьи глаза, пытающиеся опознать себя в зеркале среди десятков точно таких же глаз, замешанных в «невкусном» зеленовато-желтом салате из свежевыбритых макушек и новеньких камуфляжей. Ну а после: «На ле… Гав! Шао… Гавш!» И так, думалось теперь Курсанту, было всегда, с момента первого его осознанного взгляда на мир, хотя на самом деле не прошло еще и двух месяцев с тех пор, как ему обрили голову и выдали форму. Что ж, у грешников в аду тоже нет прошлого, нет будущего, но для них такая беспросветная форма бытия и является главным наказанием; в учебке же, - не в наказание, а во исполнение священного долга, - люди утрачивают всякие временные ориентиры, каждый новый день для них словно пишется со вчерашнего под копирку: с семи утра до одиннадцати вечера жизнь исключительно по одним и тем же заученным командам, регламентирующим каждый твой шаг; к тому же, после «реэмбовских» маршбросков и изнуряющей строевой – непреодолимое, вечное чувство голода. Подкрепить же силы хотя бы каким-нибудь сухариком… Поначалу в обед ребята воровали у хлебореза горбушки и прятали их в многочисленных кармашках камуфляжей, но потом сержанты, заметив такое безобразие, приказали курсантам наглухо зашить все карманы на форме. Ну а класть хлеб за пазуху… За час обычных «солдатских будней» в учебке он там просто превращался в мокрое и соленое месиво.
Заступить в наряд – это была единственная возможность хотя бы немного перевести дух в таком беспросветном жизненном «маршброске». Сегодня – очередь Курсанта: запад окрашен последними багровыми всполохами заката – величественная картина, осознание неизбежности скорого исчезновения которой навевает легкую грусть; за спиной автомат, в подсумке – один отсек занимает запасной магазин, в трех других – украденный хлеб. Четыре часа без команд, с едой, наедине с собственными мыслями… Так это же просто увольнительная в рай!
Накрывшая землю ночь выдалась теплой и ясной. Запрокинув голову, Курсант долго смотрел на звезды, ощущая, как вместе с их загадочным светом на него снисходит умиротворение. Хотелось помечтать, но о чем? Пределом его глобальных желаний в данный момент был лишь день, когда он избавится от ненавистной армейской формы - такое же далекое и нереальное событие, как рождение правнуков. Ему стало грустно: «Неужели я разучился мечтать?» И вдруг ночную тишину пронзил печальный звук флейты… Курсант от неожиданности вздрогнул.
В учебке часто можно было услышать музыку по ночам. После отбоя, когда курсантам уже отдана команда «умерли», а все офицеры, за исключением дежурного, покидали расположение части, сержанты-кровопийцы – такие же срочники, но уже наделенные некоторой властью, нередко устраивали себе в каптерках некое подобие вечеринок. Да и всего час назад, когда ночь еще не вступила в свои права, из подвального окна ближайшей к часовому казармы доносилось: «группа крови, на рукаве…» - последний цоевский хит, кем-то из «наделенных властью» запускаемый с заезженной магнитофонной пленки в течение получаса. Потом еще какой-то дискотечный музон немного проиграл, и все стихло. А теперь, вот, снова музыка и, действительно, неожиданно как-то, флейта…
Курсант не сразу понял, почему сразу после этого изображение звезд на распростертом над ним космическом экране утратило недавнюю резкость, а сердце внезапно забилось быстрее, но еще несколько пронизывающих душу звуков, и он осознал, что глаза застилают слезы, а сердце не просто стучит, а вдруг принялось отсчитывать время, причем в обратной хронологии – назад, подобно тому, как недавно в подвале на сержантском магнитофоне перематывалась кассета на начало песни Виктора Цоя.
Мелодию же, которую сейчас внезапно выдал этот магнитофон, Курсант слышал в последний раз на школьном выпускном. Она вовсе не была танцевальной, - печальные звуки флейты больше подошли бы для занятий какой-нибудь там медитацией, - но тогда одноклассники как по команде вскочили и ринулись приглашать девчонок на «медляк». И будущий Курсант поднялся… - теперь он явсвтенно вспомнил этот момент, - он ждал его два года, две жизни, объединенные в одну эпоху; и вот - судьба предоставляет ему последнюю возможность прикоснуться к руке той, что пару лет назад стала для него смыслом существования. ОНА…
***
ОНА была новенькой в их восьмом «а» и, едва переступила порог… Нет. Как только она вошла… Нет! Она просто по определению не могла войти: такие внеземные созданья не перемещаются в пространстве подобно смертным; ОНА снизошла к этому городу, к этому классу, к НЕМУ, сопроводив свое волшебное явление ослепительным божественным светом. И едва глаза будущего Курсанта привыкли к нему, как он увидел над головой новенькой целый сонм смеющихся ангелочков, целящихся в его сердце стрелами, чуть подрагивающими от насмешливых колебаний натянутой тетивы. Кто-то скомандовал белокрылым карапузам «пли!» и… всё. Всё! «Небесная «учебка» готовит исключительно снайперов – ни одна из стрел не прошла мимо мишени. Всё! Он влюблен: навеки, навсегда, до последнего своего вздоха. Теперь он избавлен в жизни от мучительного определения ее цели, но обречен на вечный поиск несуществующих путей ее достижения.
Вопрос о том, куда пойти после восьмилетки, перед будущим Курсантом не стоял: если ОНА уйдет из школы, то и ему в ней делать больше нечего; если же пойдет в девятый…
Два года в школе потом показались ему одним сказочным мгновением: каждое утро в преддверии учебного дня он пел от радости, ведь тот сулил ему новую возможность видеть неповторимо-прекрасное лицо любимой. И пусть она сама даже не смотрит в его сторону, а бездонные глаза ее лишь изредка равнодушно скользят по нему, словно он для нее всего лишь ничем не примечательная деталь интерьера, все равно, даже такой мимолетный взгляд – а он уже на вершине блаженства: торжествует, пытается писать стихи…
Со своей парты в центре класса ему так удобно было смотреть на свою Богиню! - стоило лишь чуть повернуть голову. А потом сорок пять минут беспрерывного созерцания родного профиля и изумленная констатация факта, что с каждой секундой он становится все более и более совершенным, - звонок, ненавистная перемена, - и снова сорок пять волшебных минут, каждая из которых – очередное открытие, с величиной которого несопоставимо даже открытие Америки.
Но в десятом классе случилось нечто ужасное, катастрофа, – его пересадили за другую парту. Да не просто за другую, за первую! Так, по мнению учителей, он, наконец, переключит свое внимание на школьную доску, и у него хотя бы появится шанс вылезти из болота троек, коими в последнее время запестрел классный журнал напротив его фамилии. Но до учебы ли тут, когда тебя, надеясь избавить от веры, пытаются лишить Божества? Наивные педагоги! Вера в любовь не имеет границ, она – вне пространства. Десятиклассник быстро вновь обрел возможность видеть родное лицо, - поистине, любви не страшны любые преграды, - он догадался брать на уроки маленький осколок зеркальца. Поставив его перед собой на парте, как бы просто так, он теперь в течение каждого урока мог тайком наслаждаться созерцанием отражения своего Божества в этой маленькой стеклянной иконке.
Ему казалось, что так будет всегда. Но вот, последний школьный звонок… Для парня, правда, просто первое предупреждение: «Пора действовать!», но он не заметил его, а лишь подумал, что не все еще потеряно, что у него впереди еще целая вечность – подготовка к экзаменам, экзамены и выпусной. Все это время у него еще будет возможность видеть ту, что навсегда заняла место в его сердце. Какие экзамены?! Он теперь ходит в школу лишь для того, чтобы поймать хотя бы еще миг, в течение которого можно будет видеть любимую, после чего добавить к ее облику, навсегда отпечатавшемуся в памяти, еще какую-нибудь мелкую деталь, подчеркивающую его совершенство. Если бы он был писателем, то непременно сравнил бы себя с иконописцем, которому посчастливилось написать икону с живого божества, на секунду явившегося ему во плоти. Каждая доля этой драгоценной секунды – дополнительный штрих к его будущему портрету.
Ну а после все же был выпускной…
Он резко поднялся, чтобы подойти к девушке и пригласить ее на танец, а потом, думал, как получится: «Я тебя люблю!», или: «Я без тебе не смогу жить!», или… просто молчать и ждать, когда она первой спросит его о чем-нибудь. Как получится. Но ничего не получилось… Его опередили. Один из одноклассников уже протянул в ее сторону руку, ОНА же, лишь мгновенье поколебавшись, приняла ее, после чего новая пара медленно закружилась под тоскливые звуки флейты… Ну а будущий Курсант заплакал и ушел домой, где впервые в жизни напился до потери чувств.
Такая вот любовь у него была...
***
- Была??! – воскликнул Курсант, заставив умолкнуть стрекочущих в темноте кузнечиков. А потом, до боли в руке сжав ремень автомата, тихо прошептал: - Нет…
Между тем мелодия, благодаря которой Курсант непостижимым образом распахнул для себя ворота времени, продолжала звучать. Она словно шла к звездам и те, внимающие ей, обретали в глазах юноши не просто былую четкость, но и неожиданно выстроились в необычайное созвездие, в котором угадывались черты еще недавно такой далекой, а теперь, снова, такой близкой школьной Любви.
- Нет, - снова прошептал Курсант, - мы обязательно встретимся с тобой, любимая, родная, единственная… Мы будем вместе встречать рассвет, провожать закаты… Я подарю тебе самую нежную утреннюю зарю и самый красивейший закат из всех, что видел сам, и, клянусь, сделаю все для того, чтобы в твоих глазах при этом не отразилось ни единого облачка! Я мечтаю…
В твоих глазах увидеть отраженье
Пылающего запада багрового.
С тобою восхищенье
Разделить.
И вместе быть.
И ждать заката нового!..
Жаль, что у Курсанта не было с собой записной книжки – зашитые карманы не позволяли носить ее с собой. Стихи совершенно неожиданно, каким-то экспромтным ураганом прямо-таки слетали с его уст, минуя мозг, и он потом повторял их, чтобы запомнить:
«…Вы – смысл биений раненого сердца.
Вы – цель! Вы – финиш! Но вы слишком далеки:
В лучах созвездий Ваших глаз мне не согреться,
Хотя… от них мне никуда не деться,
Но не достигнуть Вашей маленькой руки…»
Ну а потом, когда закончился его наряд, и много позже, когда за плечами осталась учебка, а его солдатский календарик с «похороненными» днями жизни, что он отмечал крестиками, все больше начинал походить на план фашистского кладбища, он пытался вспомнить эти стихи. Иногда получалось, и он спешил записать их на подвернувшихся под руку клочках бумаги. А под конец службы, когда сослуживцы засели за составление дембельских альбомов, он взял тетрадь и старательно переписал туда эти свои «вирши», перемешивая их со стихами других известных ему поэтов, писавших о любви. Ни одно из них он не подписал: как-то не дорого было ему ни собственное, ни чужое авторство, а дорога сама тема…
«…Потому что если не любил, значит, и не жил, и… не дышал»! - «Балладой о любви» Высоцкого закончились записи в его «дембельской» тетради.
ПРОШЛО ДВАДЦАТЬ ЛЕТ.
В ОДИН ИЗ ДНЕЙ:
Ксюша любила стихи. В свои семнадцать она уже перечитала почти всех классиков, книги которых были дома, а теперь с преогромным удовольствием «тусовалась» на одном поэтическом Интернет-форуме. Ей казалось – могла узнать любого поэта уже по стилю его слога. Но однажды она нашла среди книг в домашнем книжном шкафу старую тетрадь – «3 коп.», содержание которой ее несколько озадачило. В ней корявым почерком отца были написаны в основном хорошо известные ей стихи. Что же в этом странного? Многие, она знала, в молодости поэзий увлекаются: переписывают в записную книжечку полюбившиеся стишки. Чем отец хуже?
Сначала Ксюша мельком просматривала эти стихи и улыбалась, мысленно подписывая строки пропущенными папашей фамилиями поэтов: «Пушкин», после»: «…Я вас любил так искренно, так нежно, как дай Вам Бог любимой быть другим!»; «Есенин», ниже: «…И пускай со звонами плачут глухари. Есть тоска веселая в алостях зари».
Но некоторые стихи… Вот они-то и озадачили девушку, к примеру:
«...фигура – словно ласточка в полете.
Дыханье – словно воздух тихих гор.
Опять глаза… Вы словно молча пьете
Вас окружающий сверкающий простор…».
или
…Я не знаю этой жизни ресторанной,
Я не знаю, как танцуют вальс
Под переливы музыки печальной
В огромной светлой комнате хрустальной,
Но… приглашаю, приглашаю ВАС…
Подобных стихов было много. Какой-то наивный, но весьма трогательный слог. «Кто бы это мог быть? - задалась она вопросом. – Не сам же папик их придумал?» По ее мнению, это ленивое существо в тренировочных с вечно вытянутыми коленками способно только молчать в тряпочку, когда мать закатывает ему очередной скандал за какое-нибудь невынесенное мусорное ведро. Или также молча дымить на кухне, прикуривая следующую сигарету от еще тлеющего окурка. Ну, это только тогда, когда матери дома не было; она ему в квартире вообще запрещала курить.
«Кто же? Кто же автор стихов?» С отцом Ксюша разговаривала редко, поэтому спрашивать его об этом сначала не хотела, да и зачем, когда под рукой Интернет?
Свободный поиск, правда, ей ничего не дал, и тогда она сделала выкладку стихов с этим вопросом на своем литературном форуме. Отзывы пришли разные:
«Фигура как у ласточки? Это как, врасторпырку? Ха-ха!»
«Оригинально! «Дыханье словно воздух тихих гор. Одновременно подчеркивается и его неуловимость, и чистота. Каким же еще быть горному воздуху? Здорово! Но почему «опять глаза»? Это только кусочек стиха?»
«Это Есенин! Ранний».
«Нет, это кто-то из начинающих или самоиздатчик»…
Короче, Ксюше так толком никто и не ответил на ее вопрос. Собралась было она вечером все-таки попытать отца: кто автор? Но… Она столкнулась с ним в прихожей и не сразу узнала: дорогой костюм, который он ни разу еще не надевал, галстук, который он ненавидел, модная стрижка… Отец преобразился настолько, что сложно было понять: то ли старше и солидней он теперь выглядит, то ли стильней и моложе.
- Па-а-а?.. - только и смогла вымолвить девушка.
- Что, не признала? – Отец смущенно улыбнулся.
- Да уж… Прям и не знаешь, как к тебе обращаться: Александр Иванович или Шурик?
- Хорошо еще что отчество мое не забыла… Шурик! Ну, как я тебе?
- Здо-орово! – протянула Ксюша, окидывая отца с головы до ног удивленным взглядом, при этом отметив про себя, как безупречно начищены его ботинки. Отец принципиально не любил чистить обувь, говорил: «Это шиза бездипломных слесарей!», намекая на героя Баталова из «Москва слезам…», но иногда оговаривался: «В армии начистился!» Сегодня же…
- У меня сегодня, Ксюш, большой праздник, - произнес отец, повернувшись к зеркалу и поправляя узел галстука. – Двадцать лет, как школу закончил. Сегодня с одноклассниками встреча.
- Какой же ты у меня старый! – изумилась Ксюша. – Двадцать лет…
- Старый? – отец вновь повернулся к дочери. – Да мне и сорока еще нет. А двадцать лет… Сразу после школы – армия, пришел – специально в хомут влез, окольцевался… А через год уже и ты… Как одни миг эти двадцать лет! А знаешь, - он мечтательно улыбнулся, - мне кажется, я только вчера аттестат получил.
- Везет! А я вот только что, а кажется, уже вечность прошла.
Отец ничего на это не ответил, а, лишь еще раз заценив свое отражение в зеркале, бросил:
- Ну, я пошел. Буду поздно. Мать в курсе.
- Смотри, не загуляй там! – дала ему шутливое напутствие Ксюша.
ВТОРАЯ ПОЛОВИНА СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ
- Оксана Геннадьевна, вас! – произнесла белокурая девица, ответившая на звонок служебного телефона.
Неприметная худенькая женщина, бросив: «Спасибо, Оль», устало приняла у нее трубку:
- Слушаю.
- Ма, я тут с девчонкой одной в Интернете познакомился, - услышала она голос сына. - Такая интересная! Поэзией увлекается, умница. И, чего звоню-то, озадачила она меня… Вопрос тебе на засыпку - ты не знаешь, кто написал эти стихи:
«Моя икона из зеркального осколка.
Она - не фикция, не плод воображенья.
Пред ней молюсь я об одном лишь только:
«Яви мне снова глаз любимой отраженье!»
- Первый раз слышу, и почему ты меня об этом спрашиваешь?
- Ну, мам, у нас же бабушка литературу в школе вела…
- Вот и звони ей, мне некогда. А вообще, оставил бы ты эти компьютерные знакомства, до добра не доведут. Ладно, все… Да, и суп, если не будешь, в холодильник убери.
Оксана Геннадьевна едва успела положить трубку, как телефон снова зазвонил. Она не сочла за труд ответить, правда, не забыв придать своему голосу официально-сердитые нотки:
- Алло?
- Оксана? – раздалось в трубке.
- Оксана Геннадьевна, - поморщившись, поправила она.
- Да это я, Оксан, Катрин. Не признала?
- Катька, ты?! – мгновенно потеплевшим голосом спросила Оксана Геннадьевна.
- Ну. Как сама?
- Нормально. Ты как?
- Тоже ничего. Что же ты вчера не пришла? Почти все собрались…
- Куда? – не поняла Оксана Геннадьевна.
- Здрасьте тебе… Ты что, забыла, что еще двадцать лет назад мы наметили вчерашнее число, чтобы всем классом собраться?
- Ах, да, мне звонили… Но, понимаешь, столько дел… Ну, никак, Кать, извини.
Оксана Геннадьевна не стала признаваться бывшей однокласснице, что долго размышляла над тем – идти ли ей на эту встречу? Конечно, хотелось, но… Она долго рассматривала себя в зеркало и злилась: как-то ее высокое самомнение не сочеталось с тем, что она видела в стекле. Ну вообще ничего примечательного: баба как баба, «серая мышка», к тому же – какие-то неизвестно откуда взявшиеся горькие морщинки на лбу и у краешков губ, волосы не только стали реже, но и местами уже тронуты едва заметной сединой, в глазах больше не видно былых искорок… Типичный портрет матери-одиночки! Но, списывая такую личную оценку своей внешности на собственную излишнюю самокритичность, она только снова убеждалась в своей исключительности. Впрочем, она часто задавала себе вопрос, и не могла понять – откуда у нее такая самооценка, и почему никто не ценит ее так же, как она сама? Может, просто после школы «достойные» и способные оценить ее проходили где-то мимо? И какой смысл вообще идти на вечер, если там она ни для кого не будет Оксаной Геннадьевной, и все лишь будут шептать друг другу, когда она отвернется: «Да, не пощадило Оксанку время!» В общем, как бы то ни было, в последний момент Оксана приняла твердое решение: она на эту встречу не пойдет!
- Ты много потеряла, Оксан, - продолжала щебетать Катя. – Так весело было! Ребята все такие представительные… Лешка Тимофеев уже полковник, прикинь?! Танцевали до упаду! До сих пор ноги болят… А музыку знаешь какую слушали?
- Откуда ж мне знать? – хмыкнула Оксана Геннадьевна.
- Оттуда! – торжественно объявила Катя. – Ребята нашли ту же музыку, что они ставили на наш выпускной. Помнишь?
Оксана Геннадьевна неуверенно покачала головой, - она действительно не помнила той музыки, - но ответила подруге:
- Что-то смутно припоминаю.
- Эннио Мориконне, – напомнила ей Екатерина. – Целый диск отыскали! Хочешь послушать?
- Это как, по телефону? – Оксана Геннадьевна рассмеялась.
- Зачем же? Ручка есть под рукой? Записывай сайт.
Оксана машинально записала то, что продиктовала ей Катька, и только потом спохватилась:
- Да мне, Кать, Интернет как-то… Баловство все это.
ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
Накормив сына ужином и помыв посуду, Оксана Геннадьевна по уже давно заведенному ритуалу села в кресло перед телевизором и, закрыв глаза, безвольно откинула голову на высокую спинку. День прожит. Точно такой же день, как и вчера, и позавчера… Такой же будет и завтра! – в этом она была абсолютно уверена. Сейчас она немного посидит так, переведет дух, и пойдет спать. Правда, ощущение того, что сегодня она забыла сделать нечто важное, не покидало женщину. Внезапно она открыла глаза и, резко встав, направилась в комнату сына какой-то странной лунатичной походкой.
Мальчишка как всегда сидел за компьютером. Оксана Геннадьевна, остановившись на пороге, тихонько позвала:
- Сы-ын!
Тот вздрогнул, обернулся и с удивлением посмотрел на мать. Что-то в ее облике его насторожило: неестественный блеск глаз, что ли...
- Сын, а что за стихи ты мне декламировал днем? – спросила она. – Разобрались с автором?
- Не-а! Инкогнито. Да вот они, посмотри… - с этими словами он открыл на компьютере другую страницу.
Оксана Геннадьевна долго читала эти стихи. Причем так увлеченно, что даже не заметила, как сын на некоторое время оставил ее одну. Странное душевное умиротворение снисходило на нее с этих строк – они словно ставили на место давным-давно утраченные кирпичики фундамента ее жизни; еще одна прочитанная строчка – и очередная пустота заполнена, а все «здание» начинает принимать первоначальную устойчивость и законченный вид.
От стихов неведомого автора ее отвлек немного насмешливый голос сына, неслышно вновь появившегося за ее спиной:
- Ма, ну ты дашь мне сегодня за компом посидеть?
- Ах, да… - растерянно, даже как-то виновато ответила она. - Нет, погоди, еще… Погоди, я сейчас…
С этими словами она ринулась в прихожую, сорвала с вешалки свою сумочку и быстро нашла в ней листочек бумаги, на который днем записала продиктованный ей Катькой адрес музыкального сайта.
Потом сын без труда помог ей попасть на него.
- Эннио Мориконне! – объявил он. – Тут море композиций, что тебя интересует? Или все послушать хочешь?
- Н-не знаю.
- Ну, вот, самый клевый музон, «ля профессиональ»…
Из колонок компьютера полилась музыка. Хорошая музыка. Знакомая. Не до боли, конечно, но…
- Профессионал! – ровно прокомментировала она. – Бельмондо.
- Кто-кто? – не понял сын. – Я же говорю, Эннио…
- Да постой ты, артист это такой, Жан Поль… Ладно, что там еще?
Сын запустил следующую мелодию и со скучающим видом собрался дожидаться, когда мать попросит поставить очередную композицию. Но та вдруг, как ему показалось, замерла, хотя на самом деле Оксану Геннадьевну неожиданно затряс такой частый озноб, что глаз постороннего был просто не в состоянии уловить эту вибрацию ее тела; сама же она при этом просто боялась пошевельнуться, опасаясь нарушить божественный строй звуков, наполнивших комнату. Она смогла лишь произнести, едва шевельнув губами:
- Флейта…
- Ма, это синтезатор! – снисходительно поправил ее сын.
- Нет. Флейта, - уверенней повторила мать. – Флейта, сын!
Тот пожал плечами и произнес:
- По-английский написано: «Однажды в Америке»… Фильм вроде такой есть.
- Да, да… однажды… - согласилась было с ним мать, но потом добавила: - ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД. – После чего неожиданно спросила: – Ты можешь записать мне это на мобильник?
- Что это тебя на классику вдруг потянуло? – удивился мальчишка. – Конечно, запишу.
- Меня не потянуло, сын… - тихо ответила мать. – Просто однажды… я видела ту иконку, о которой писал твой Инкогнито… И я слышала музыку, вдохновлявшую его…
ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ, НО ЕЩЕ ПОЗЖЕ:
Александр Иванович весь день пребывал в подавленном состоянии. Вчерашняя встреча одноклассников… Двадцать лет он ждал ее, все это время она была смыслом его жизни, но в один миг рухнули все его надежды – он не встретил там человека, который по всем космическим расчетам был просто обязан там быть, но… не пришел.
Теперь он был отрешен от всего и, раскрыв кухонное окно и облокотившись на подоконник, беспрерывно курил, с тоскою наблюдая за тем, как неотвратимо угасает багровое зарево на западе. Сигарета в его левой руке потухла, но он этого не замечал - глаза его замерли на закатном горизонте, правая же рука была судорожно сжата в кулак. Он не слышал, как за спиной ему что-то привычно выговаривает жена, и та, разозлившись на такое невнимание к собственной персоне, огрела его по шее мокрым кухонным полотенцем:
- Глухой что ли?! – словно издалека донесся до Александра Ивановича ее рассерженный голос. – Говорю, посмотри, что с телефоном.
- Что? – глухо переспросил он.
- Звонит, говорю, без причины, а в трубке короткие гудки. Завис!
Александр Иванович ничего не сказал, а лишь поднес к губам правую руку, до сих пор сжатую в кулак – сквозь пальцы сочилась кровь.
- Что это еще? – командирским голосом спросила жена.
- Кровь, - спокойно ответил он, после чего, наконец, разжал кулак: на ладони лежал маленький осколок зеркала.
- Придурок! – заключила женщина. – Говорю, посмотри, что с телефоном…
После того, как телефон разразился очередной «зависающей» трелью, Александр Иванович поднял трубку: «Да?» Странно, о каких коротких гудках только что говорила супруга? Тихо… Но вдруг, неожиданно, словно не из трубки, а из далекого прошлого, до него донеслись звуки флейты… Те самые, что однажды… Мужчина успел лишь подумать, что у него слуховая галлюцинация или он просто сходит с ума, как вдруг музыка резко прервалась и он услышал в трубке… такой близкий, такой родной голос, настолько тихий, что казалось, он звучит на частоте, доступной лишь ангелам: «Прости…»
Еще минуту он стоял, прижимая к уху телефонную трубку, а потом, ни слова не говоря, схватил ветровку и направился к выходу из квартиры. Жена хотела было привычно прикрикнуть на него: - чего, мол, удумал? - но осеклась: от мужа ее исходило какое-то странное, внеземное сияние, а сам он… Она никогда его таким не видела!