Venetzia! Февраль 24th, 2005, 1:05 am
Близнецы.
Нашему отцу посвящается....
- А мне что, не нужны новые ботинки?, - орал он.
Мы переглянулись и вышли из комнаты. Пошёл к чёрту!
У нас всегда так: денег не проси, подарки не заказывай. Да мы и не заказываем больше. Мы близнецы. Ира и Марина. Живём уже пятнадцать лет в одной комнате, сидим за одной партой, ненавидим когда нас зовут «девочки Соколовы» и покупают нам одинаковые вещи. Мы не ходим за ручку и не целуемся на прощанье. Часто чувствуем себя клоунами, когда в нас на улице тыкают пальцем и говорят: «Смотри, двойняшки пошли!». Иногда мы показываем язык в ответ, за что нас ругает мама. Она плохо понимает, как нам несладко, но она на нашей стороне. И когда гости требуют сыграть «Собачий вальс» в четыре руки, она всегда говорит, что мы его не любим. Сама! Мы её даже не просим.
Гости – наши главные враги. Мы их терпеть не можем. Они всегда спрашивают, насколько минут одна старше другой, однояйцевые мы или нет, путают ли нас в школе и различают ли нас родители. Потом они начинают сравнивать нас и гадать кто есть кто. Страшнее пытки, чем гости мы не знаем. Мы вообще не очень любим людей. Как-то раз позвонила одна мамина знакомая и нажаловалась, что мы с ней не здороваемся. Мама стояла красная и отчитывала нас.
- Да здороваемся мы с ней! – оправдывались мы, - Глухая она что-ли?
- Как же! – мама кипела, донос был не первым, - Что это за «сьть» и пошли дальше! – она изобразила как мы пошли, задрав нос.
- Ну, а как надо-то? Здрааа-вству-йте! – кланялись мы в пояс, - Так что-ли?
- А хоть бы и так! – отвечала мама.
Такие выговоры помогали мало. Завидя в следующий раз доносчицу издалека, мы просто сворачивали в сторону, обходя все церемонии приветствия.
Это мама. С отцом сложнее. Он очень хороший человек, но страшный пьяница и бабник. Второе нас очень веселит. Когда у него хорошее настроение, он приносит нам сомнительные журнальчики и с глазами святца просит нас не ябедничать маме. О сексе между собой мы никогда не говорим. Это табу. Когда мы были маленькими, то попробовали дотронуться языками, но было так противно, что мы решили больше никогда не пробовать. Физиология друг друга нам неприятна. Отсюда и табу, хоть мы никогда не договаривались.
У нас уже есть перые мальчики, как называет их отец. Они много курят и шепчутся о том, похожи ли мы в постели. Им это интересно. Они придумывают байки, что мы подменяем им свидания. Но это неправда. Мы никогда не гуляем вместе, потому что очень ревнуем своих мальчиков друг к другу. Они всегда врут и говорят, что каждая из нас красивее другой. Нас это бесит, потому что мы точно знаем, кто из нас красивее. Мы часто ссоримся из-за этого, а потом дерёмся. Мы очень долго дерёмся и очень больно. Потому как силы равны. В итоге кто-нибудь из нас хлопает дверью и уходит. Потом мы просто не разговариваем пару часов.
Подруги у нас тоже разные. И дружим мы по-разному. Жалуемся своим подругам друг на друга и они нам сочуствуют. У них всегда виновата другая из нас. В этом и заключается настоящая дружба. С подругами можно поговорить о сексе. Иногда бывает очень интересно. Мы думаем, что одна из нас знает уже больше, чем другая. И мы знаем которая.
Если у отца плохой настрой, то лучше не заводить его. Но честно говоря, трудно сказать, какой у него настрой, особенно, если он навеселе. Он вообще не замечает, что мы близнецы. За это мы его обожаем. Он говорит, что мы очень разные и очень вредные. Он не может представить, за что наши мальчики нас любят.
В субботу отец приносит нам бутылку вина и мы прячем её в своей комнате. Мы выпиваем её и идём на дискотеку, а мама ничего не знает. Она вообще никогда ничего не знает. Можно даже не просить нас не говорить ей, что наша одноклассница бегает за отцом, а он не отказывает. Мама всё равно не узнает. Вот есть такая способность у человека, просто ничего не знать. Мы часто пользуемся этим, посматривая журнальчики и попивая винцо по субботам.
В школе нас не любят, потому что мы всегда в оппозиции. Мы часто спорим между собой. У нас обо всём разные мнения, пока не появляется кто-нибудь и не начинает поддерживать одну из нас. Тогда мы сразу объединяемся против него. По-другому не получается. У нас как у мушкетёров. Тоже неписаный закон. Школа нам не доверяет, считая что мы сдаём экзамены друг за друга. Но это только в плохих журнальных статьях бывает. В жизни нет. Во-первых, в напряг, а во-вторых, можно же и завалить! Да и к чему? В школе мы всё равно на одном уровне.
Нам всегда говорят «вы», даже если мы по одной. А мы всегда отвечаем «мы». Знакомиться поодиночке очень весело, потому как каждая из нас говорит «наша школа», «мы живём». Сначала и не сообразишь, что плетёшь. Потом поправишься, скажешь, что из близнецов. Тогда больше никто лица не вытягивает.
В музыкальной школе нас ставят в хоре всегда вместе. Скорее всего для привлечения публики. Публика гадает кто есть кто, некоторые делают ставки. Потом подходят, спрашивают. Этого мы на дух не переносим. На вопрос: «Ты кто?» мы не отвечаем совсем. Вопрос: «Ты Ира или Марина?» уже лучше. Можно ответить, скрипя зубами. Поэтому мы не любим музыкальную школу, хор и вообще музыку. Этот год последний и мы рады, потому что наши мальчики говорят, что им уже стыдно.
Отец тоже смеётся над нами. Музыкальная школа ему нравится, потому что нас часто нет дома. Он говорит, что не понимает мальчиков, хотя мы-то знаем, что он всё понимает. Нам тоже стыдно стоять в хоре, но мама каждый раз, как мы начинаем проситься на свободу, встаёт в позу и устраивает нам лекцию по поводу уплаченных денег. Поэтому школу надо закончить, а потом закрыть крышку пианино и заклеить её пластырем.
Одежда у нас действительно одинаковая. Видите ли, как утверждает мама, так дешевле. Мы уже не спорим. Мама предлагает кому-ниубдь из нас повесить бантик или приколоть брошечку, чтобы люди могли нас различить. Но ни одной из нас эта идея не нравится и нас по-прежнему различают по родинке на щеке. Правда, часто забывают у кого она и тогда думают: «Ира с родинкой?». Потом подходят, долго смотрят в упор и говорят: «Ты Ира!». На что хочется ответить: «Нет, я Али Баба».
О нормальном человеке говорят: высокий, худой, рябой. Всё, что угодно. У нас же описание одно: Ира с родинкой, Марина без. Это наше клеймо, второе имя, можно сказать. Сначала мы боролись, а теперь нам всё равно. Мы даже можем пошутить: да что вы! Марина же с родинкой! И тогда у людей меняется взгляд на жизнь, как при глобальной катастрофе.
Болеем мы как все люди: у каждой своё. Бывают, конечно, совпадения, что одна свалится с простудой, тогда как у другой воспалился геморрой, но это редко. Того, что пишут в научных журналах, у нас нет. Вернее, можно, конечно, одновременно заболеть гриппом, но как правило, чаще одна за другой. Вот вши были как-то, так сразу у обеих. А так всё как у всех. Никаких аномалий не замечали.
Что ещё? Маленьких детей мы не любим. Нам пытались как-то подбросить одного классического малыша, но из этого ничего не вышло. Мы отказались наотрез сразу, как нам только намекнули. Мамаша ребёнка ушла разгневанная, а мы с радостью перекрестились. Отец над нами потом долго смеялся и по вечерам пугал малышами. Мама ходила обиженная, мы же оправдывались тем, что не любим маленьких детей. «Почему?» - нервно спрашивала мама. «Потому что они глупые», - отвечали мы.
Мама строит наши планы на будущее. Она сама учительница и хочет, чтобы мы тоже поступали в высший пед. Отец совсем не против. Не проучившись где-либо даже полгода, он говорит: «Поступайте и отдыхайте!». По его мнению, учёба достаётся счастливчикам. Можно ещё лет пять погулять.
У нас же свои планы. Раньше, года три назад, мы хотели стать эстрадными певицами. Уходили куда-нибудь подальше от людей и распевали на все голоса. Такая потеха! Жалко, что никто не слышал. А теперь нас тянет к языкам. Странно, что разговаривать друг с другом на английском мы не можем, потому что тут же начинаем друг друга поправлять. Да и вообще, всё это стыдно. Пока начинаем, оборжёмся. Но язык учим прилежно. Хотим свалить отсюда в недалёком будущем и тогда уж мы оторвёмся, покупая в магазинах разные одёжи..
Сегодня отец пришёл с бутылкой водки. Он уже был выпивши, но всё равно пришёл с водкой. Позвал нас. Усадив за стол, налил по рюмке. Мы выпили и он сказал, что мы хорошо выпили, а потом спросил кого-то, почему у него не два пацана. Больше он нам не наливал. Пил сам, не закусывая. Здесь он ловкач. Может перепить любого. У него вообще определение уважения в других измерениях. Он потому и наших мальчиков не очень любит, потому что они пьют мало, а с ним вообще никогда. Честно говоря, мы с ним тоже не пьём. Мы его пьяного терпеть не можем. Можем распознать сколько он выпил по звуку ключа в замке двери. И не просто распознать, а точно сказать где, когда и сколько. И тут уже нужно решать: драпать с свою комнату, чтобы не связываться или попотешится немного. В общем-то, когда он выпивши, он очень смешной. Но потом у него в голове что-то перемыкает и он начинает бузить, как говорит мама. Однажды выгнал нас в ноябре в тапках на улицу только за то, что мы не знали, как жарить мясо. А откуда нам знать? В общем, с ним очень осторожно надо.
А тут смотрим, сидит пьяненкий, весёленький. Ну мы с лёгкой руки и начали:
- Пап, у тебя деньги есть?
- Есть.
- Нам бы на джинсовки...ммее.., - замямлили!
Мямлить – всегда плохо. Нужно нахрапом брать. Знаем ведь! Да чего-то не расчитали. Плохо подготовились.
- С мальчиками-то целуетесь? – вдруг спросил он.
- Отстань, а? – поморщились.
- Э нет, это дело такое, - он поднял палец, - Я тут встретил Галину Константиновну, - мы напряглись. Галина Константиновна – директор школы, - И говорю ей: « Ты думаешь, ты чего такая злая? А то, что мужчины у тебя нет!»
Он всегда говорит «мужчина» и никогда «мужик». Даже, когда мама называет его мужиком в сердцах, он вот как сейчас поднимает палец и говорит: «Я не мужик, а мужчина». Наверное, это очень важно для него.
- Она мне чуть в морду не заехала! – продолжал отец.
- Пап, ну ты чего, больной? – спросили мы.
- А потом я сказал ей, что я своих детей учу пить, курить и играть в карты, - закончил он, смеясь.
Мы переглянулись. Дело было перед экзаменами. В самом деле больной! В школе нас и так недолюбливают. Будет теперь разговоров. Школа же как муравейник. Директриса одинокая, вся в поручениях. На лице написано, что баба Яга, это он верно заметил. Она всегда зовёт нас Соколовыми, даже когда, ей нужно мнение одной из нас. Она так и говорит: «А что думают Соколовы?» и смотрит только на одну. Не знаем отчего, но не любит отец одиноких баб! Если ему говорят, что женщина строгая, он тут же делает выводы: значит одинокая, секса ей не хватает. Считает их ущербными, несчастными. Мы всегда смеёмся. Зато у нас счастье! Особенно у мамы.
Он ещё повеселился немного. Потом рассказывает:
- Я тут одному заказал столик шахматный смастерить: руки золотые, а сам пропащий человек, на чём там душа держится, не знаю. Он мне столик этот через неделю приносит. Не столик, а чудо! Такого не купишь, не выпишешь из-за границы: красное дерево, слоновая кость, да всё резьбой хитрой украшено, ножки витые. Я его и спрашиваю, где, мол, образец взял? А он мне: «Да был какой-то журнал у жены бывшей, оттуда на глазок и вырезал». Я его дальше спрашиваю: «А материал-то откуда?». Он щурится: «А,- говорит,- где взял, там и нету уже!». Спёр, значит. Ну, я сую ему сто долларов, а он руками машет: с ума сошёл что-ли, такие деньги платить! «Дай мне,- говорит,- на бутылку, и в расчёте мы». Ну, дал я ему на поллитра и ушёл он довольный, а я столик этот почти за тысячу какому-то хапуге и продал к чёрту: «Покупай, - говорю,- английский антиквариат!». Он и купил, дурак.
- Сколько? Тысячу? – оживились мы.
- Ну, - кивнул отец.
- Пап, ну ты это..., - мы медлили, - У тебя там долги. Мама-то знает?
- Нет, - смеялся он.
Полез в карман, достал пачку денег с резинкой. Медленно пересчитал. Двух сотен уже не хватало. Ну, так это ерунда! Мы ждали. Он разложил деньги на столе:
- Вот, Иришка, тебе четыре. И вот тебе, Мариша, четыре.
- Ну ты даёшь! – радовались мы.
- Ну всё. Маме ни-ни, - погрозил он пальцем и встал. Мы его ни о чём не спрашивали. Были заняты своим. Покачиваясь, отец вышел. Через несколько часов он умер, стоя у колонны в гастрономе, в разгаре своей сорок седьмой весны.