Вечер на площади Сен-Мишель
Добавлено: Декабрь 15th, 2009, 12:54 pm
Вечер на площади Сен-Мишель
Но он не слышал ее. Он несся вниз по ступенькам, глаза застилали слезы; он бежал, как бегут счастливцы: ему было двадцать пять. Она беззвучно прикрыла дверь, прислонилась спиной к косяку.
В восемь раздался телефонный звонок. Еще не сняв трубку, она знала, что услышит сейчас.
— Извини, пожалуйста, — сказал Роже, — у меня деловой обед, приду попозже, если только, конечно...
Франсуаза Саган, финал повести «Любите ли вы Брамса?»
— Мечта — это ведь что-то легкое… невыразимо невесомое, правда?.. И непременно печальное, как хокку… Хотя нет, в хокку три строки, а здесь еще короче.
Взмах рукой.
— «Меч..» — бабочка сложила крылья, «…та» — вспорхнула.
Он смотрит на тебя подозрительно — скрыто-оценивающим взглядом — так всегда смотрит охрана президента и официанты. Но время работы кафе еще не кончилось и, несмотря на то, что ты последний посетитель, уходить не хочется. В конце концов, твоя внешность обещает щедрые чаевые, а болтливость и едва заметный акцент подтверждают: оставленная сумма будет по-русски баснословной. Поэтому ты с удовольствием злоупотребляешь его услужливостью в кредит, пользуясь редкой возможностью сидеть в модном баре на площади Сен-Мишель почти в полной тишине, если не считать ненавязчивого Ива Монтана где-то в глубине. Расслабленная обстановка на тебя не действует: ты зябко кутаешься в дорогой кашемир, суетливо откидываешь палантин на плечо, постукиваешь шпилькой замшевой туфельки по подножке соседнего стула. Крохотные серебряные дракончики стягивают вырез туфель к внешнему краю, почти открывая пальцы — из-за этих забавных пряжек ты их и купила. А в зеркальной стене напротив тебе салютует хрупко-изящным фужером отражение. И, кажется, слышен звон удара призрачного бокала о зазеркалье. Ты задумчиво-пристально рассматриваешь собственный неясный силуэт как незнакомку Блока, овеянную «древними поверьями»… Но нет, загадки нет. Да и никогда не было, если уж быть до конца честной, правда? Черное пальто, черное же полотно шарфа, по которому серебряными нитями вышиты сказочные птицы. Светло бликуют волосы в сиянии единственной лампы. И горький аромат мартини невыносимо подслащивает воздух, впитываясь в кожу.
— А я сегодня была в Шатле, — вдруг улыбаешься ты. — На «Богеме». Я обожаю эту оперу. Не Бог весть какой шедевр, но я от нее положительно в восторге. А вы видели «Богему»?
Бармен молчит, только перестает стучать по клавишам кассы и выжидающе смотрит в твою сторону. Между вами метра два прохладного парижского воздуха, его равнодушие и твое чуть пьяное ощущение, что никто не сможет помешать тебе наслаждаться этим воздухом. Ты смиряешься, тихонько ругаешься себе под нос по-русски, засовываешь несколько сотенных бумажек в пустую стопку и щелчком отправляешь ее скользить по барной стойке в равнодушную руку. Кивок, внимательный взгляд в твою сторону:
— Спасибо.
Ты фыркаешь, отворачиваешься и подпираешь голову рукой, считая щелчки кассового аппарата.
— А знаете, кажется, это становится этаким модным сюжетом — откровения Девушки, Которая Не Знает, Чего Хочет От Жизни. Она приходит в бар, напивается какой-нибудь дряни — главное, чтоб ее, эту самую дрянь, упомянул Бегбедер в последнем романе. Напьется — и давай жаловаться, какие все вокруг козлы и кто виноват в ее бездуховной жизни. Иногда алкоголя ей мало — тогда она отправляется в дамскую комнату и там пытается воспроизвести трюк с неким белым порошком и золотой кредиткой… И если ее дурацкое, полиэтиленовое сердце выдержит такую встряску, утром ее непременно найдет кто-нибудь из людей «папика», — ты поднимаешь бокал, с упорством химика рассматривая на свет мягко мерцающее вино. — Отмоют, расчешут, надушат, обвесят бриллиантами — и снова в путь, пока не сдохнет от очередной порции абсента... Можно капуччино? Я понимаю, что вам хочется уже закрыть кафе, но…
— Да, сейчас, — бесстрастно кивает бармен.
— У меня подруга была. Умерла два года назад. Наркотики, конечно.
Несколько минут вы оба слушаете, как Фрэнк Синатра воспевает Нью-Йорк, потом перед тобой появляется большая чашка волшебно пахнущего кофе.
— Спасибо. Так вот, я в отличие от своих знакомых, замуж вышла по любви. Мы с ним учились в одном институте: когда я поступила, он уже был на последнем курсе. Наполовину русский, наполовину француз, потом уехал на родину отца. Через несколько лет случайно встретились… он всегда был смекалистым парнем, а тогда уже пошел в гору. В общем, ему нужна была такая жена, чтоб среди француженок была «своей», умница-красавица... А у меня журфак в анамнезе, мечты об аспирантуре и, можете поверить, преступно привлекательная внешность в 22 года. Да-да, я знаю, это ужасно пошло так говорить, но так уж оно было. Сейчас, когда от красоты мало что осталось, можно и вспомнить… Впрочем, наши нужды — а мне безумно хотелось уехать из России — совпали со взаимными чувствами. Во Франции мы вместе оказались три года назад юными влюбленными болванами, уверенными, что все у них получится. И у нас правда получилось: он поднимался все выше в списке Forbes, а я занималась тележурналистикой, правда, очень быстро поняла, что это не мое, много путешествовала… потом и любовь кончилась, остался договор… общественный договор… Это как у Руссо, помните? Так банально…
Ты вдруг замечаешь, что он внимательно слушает тебя и просишь:
— Налейте себе чего-нибудь. За мой счет.
Тебе странно обидно, что не слышно такого привычного хрипловатого «Merci» в ответ на щедрый жест. Не потому, что это неблагодарность, а потому что хочется слышать отклик на все, что здесь было: твою полуисповедь-полунасмешку.
— Мы с ним, наверное, со стороны напоминаем ту странную парочку из романа Франсуазы Саган… помните, «Любите ли вы Брамса?» Как их звали — Пола и Роже? А того парня, что был влюблен в Полу? Филипп или Симон?
— В книге Симон, кажется.
— А в фильме? Помните, Ингрид Бергман и Ив Монтан… и очаровательно молодой Энтони Перкинс… Там он был Филипп. Мне это имя больше нравится. Да, что-то в этом духе у нас с ним… продолжение той истории… Какие-то дикие отношения — не любовь, не страсть, а что-то на уровне едва зажившей раны — Боже, я никогда не чувствовала себя такой сентиментальной дурой…
Еще четверть часа спустя вы курите твои сигареты, он сидит за стойкой со своей стороны, а ты сняла пальто, оставшись в черном простом платье. Палантин небрежно свисает с одного плеча, а ты без конца поправляешь светлые волосы, откидывая их назад, словно они тебе мешают.
— У меня всегда была мечта, такая сумасшедшая, такая нереальная... оказаться на месте Полы... То есть жить в пятидесятых, в Париже, окунуться в тот шум и суету, узнать, каково это на вкус — та любовь... Броситься с головой в водоворот вкусов, запахов, звуков... настоящих, неподдельных!
Бармен фыркает, но не обидно, а как-то мягко-насмешливо.
— Вам кажется это невозможным? А мне кажется, что наш мир гораздо более нереален... Только Париж и возвращает меня к жизни… иногда.
Он помолчит какое-то время и спросит:
— За что пьем?
А ты безмятежно улыбнешься и, нарочито удивленно вскинув брови, произнесешь веско и тихо:
— За мою смерть на Рождество, конечно. У меня рак.
Какое-то время он будет молча, не мигая, смотреть прямо в упор. Такое красивое слово — да, по-французски даже смерть красива, с этим не поспоришь.
А ты выглядишь совершенно счастливой:
— Только не жалейте, пожалуйста. Я так этому рада. Вы не представляете, как… отрадно знать, что скоро умрешь. Прожить оставшееся время, прочувствовав каждый миг, пропустив его через сердце... Это похоже на такие крепкие объятия, что рукам больно.
Ты улыбаешься, так смешно — чуть криво, но совершенно искренне, аккуратно складываешь пальто, опускаешь его на сгиб локтя, небрежно накидываешь палантин и поворачиваешься к бармену:
— Знаете, почему парижская музыка — почти всегда аккордеон? Наверное, смешно говорить это французу, но все же... Ведь Париж — это не Эйфелева башня, не Лувр, не парки Версаля… Это как… духовитое утро, с ароматом вянущих от жары цветов под окнами, вчерашних духов и пыли, солнце в макушках деревьев на Монмартрском холме, крики торговцев на базаре, чашка дешевого, но упоительно вкусного кофе, смех студентов на левом берегу и ощущение… вот когда всем телом, каждой клеточкой чувствуешь — ты живешь! Ты здесь, на земле, сколько-то там градусов северной широты и восточной долготы, и каждый твой вздох, каждое слово, каждый взгляд — они реальны, понимаете, они не пропадают в никуда, они значительны, они были, и ты можешь вспомнить каждый! Когда я приезжаю в Россию, мне иногда кажется, что у меня амнезия — время уходит, не оставляя следа в памяти. Это как смотреть в черную дыру… страшно. А Париж — это сплошной… калейдоскоп, знаете? И музыка аккордеона она тоже такая… буйная, многоцветная, словно множество огней горят одновременно… какое-то абсолютное ощущение наполненности жизни. Долго его с непривычки не выдержать, кажется, что еще чуть-чуть и тебя просто разорвет… Но как раз это и есть жизнь… наверное.
И ты какое-то мгновение ждешь ответа,— внезапно разуверившись в своей правоте, в только что найденной истине.
Он просто смотрит на тебя.
И не дождавшись ответа, ты киваешь, все так же улыбаясь:
— До свидания, возможно, еще увидимся.
Тихая парижская ночь с готовностью скроет тебя от праздных расспросов. Пустынная площадь Сен-Мишель встретит эхом твоих шагов; чуть слышно где-то вдали все так же ездят машины.
А ты останешься здесь у фонтана, бросив ненужное уже пальто на решетку. Одна за другой сигареты выкуриваются поспешно и нервно. Но ты улыбаешься.
И когда мигнувший фарами автомобиль взвизгнет шинами где-то на повороте, ты радостно вскинешь голову.
— Привет, — просто его улыбка. Всего лишь улыбка.
— Привет, Роже.
Ты садишься в машину, в последний момент втягивая сверкающий серебряной вышивкой палантин. Бахрома неминуемо испачкана в ближайшей луже и Роже со смехом отбирает у тебя его, закидывая на заднее сиденье.
— Как опера? Как ты себя чувствуешь, Пола?
— Я не Пола, я Полина, сколько раз повторять.
— Для меня ты Пола, — он быстро скользит губами по твоему плечу и, сочтя лирическую часть приветствия завершенной, трогает машину с места. — Сразу домой или ты хочешь поужинать?
— Какой ужин, ночь на дворе. Завтра…
Тебя перебивает звонок его телефона. Ты замолкаешь, не дожидаясь просьбы. Просто прижимаешься виском к стеклу, пытаясь высчитать, сколько дней осталось до Рождества. И сколько это будет в часах, в минутах… И сколько из этих минут вы будете вместе.
Когда он кладет трубку, ты пытаешься соблазнить его пойти с тобой завтра в театр:
— Премьера, там будут журналисты, для тебя это важно. А мне… мне это просто нужно… Ты сможешь?
— Что за спектакль? — он так привычно щурится, выглядывая что-то на дороге.
— «Здравствуй, грусть». Это по роману Саган…
— Начало в семь? — он что-то прикидывает.
Ты киваешь. Голова кружится от мелькания фонарей за окном, тянет в сон, в котором такой же безумный полет обрывков воспоминаний…
— Пола!
— Да?
— Извини, пожалуйста, — говорит Роже, — у меня деловой обед, приду попозже, если только, конечно...
Но он не слышал ее. Он несся вниз по ступенькам, глаза застилали слезы; он бежал, как бегут счастливцы: ему было двадцать пять. Она беззвучно прикрыла дверь, прислонилась спиной к косяку.
В восемь раздался телефонный звонок. Еще не сняв трубку, она знала, что услышит сейчас.
— Извини, пожалуйста, — сказал Роже, — у меня деловой обед, приду попозже, если только, конечно...
Франсуаза Саган, финал повести «Любите ли вы Брамса?»
— Мечта — это ведь что-то легкое… невыразимо невесомое, правда?.. И непременно печальное, как хокку… Хотя нет, в хокку три строки, а здесь еще короче.
Взмах рукой.
— «Меч..» — бабочка сложила крылья, «…та» — вспорхнула.
Он смотрит на тебя подозрительно — скрыто-оценивающим взглядом — так всегда смотрит охрана президента и официанты. Но время работы кафе еще не кончилось и, несмотря на то, что ты последний посетитель, уходить не хочется. В конце концов, твоя внешность обещает щедрые чаевые, а болтливость и едва заметный акцент подтверждают: оставленная сумма будет по-русски баснословной. Поэтому ты с удовольствием злоупотребляешь его услужливостью в кредит, пользуясь редкой возможностью сидеть в модном баре на площади Сен-Мишель почти в полной тишине, если не считать ненавязчивого Ива Монтана где-то в глубине. Расслабленная обстановка на тебя не действует: ты зябко кутаешься в дорогой кашемир, суетливо откидываешь палантин на плечо, постукиваешь шпилькой замшевой туфельки по подножке соседнего стула. Крохотные серебряные дракончики стягивают вырез туфель к внешнему краю, почти открывая пальцы — из-за этих забавных пряжек ты их и купила. А в зеркальной стене напротив тебе салютует хрупко-изящным фужером отражение. И, кажется, слышен звон удара призрачного бокала о зазеркалье. Ты задумчиво-пристально рассматриваешь собственный неясный силуэт как незнакомку Блока, овеянную «древними поверьями»… Но нет, загадки нет. Да и никогда не было, если уж быть до конца честной, правда? Черное пальто, черное же полотно шарфа, по которому серебряными нитями вышиты сказочные птицы. Светло бликуют волосы в сиянии единственной лампы. И горький аромат мартини невыносимо подслащивает воздух, впитываясь в кожу.
— А я сегодня была в Шатле, — вдруг улыбаешься ты. — На «Богеме». Я обожаю эту оперу. Не Бог весть какой шедевр, но я от нее положительно в восторге. А вы видели «Богему»?
Бармен молчит, только перестает стучать по клавишам кассы и выжидающе смотрит в твою сторону. Между вами метра два прохладного парижского воздуха, его равнодушие и твое чуть пьяное ощущение, что никто не сможет помешать тебе наслаждаться этим воздухом. Ты смиряешься, тихонько ругаешься себе под нос по-русски, засовываешь несколько сотенных бумажек в пустую стопку и щелчком отправляешь ее скользить по барной стойке в равнодушную руку. Кивок, внимательный взгляд в твою сторону:
— Спасибо.
Ты фыркаешь, отворачиваешься и подпираешь голову рукой, считая щелчки кассового аппарата.
— А знаете, кажется, это становится этаким модным сюжетом — откровения Девушки, Которая Не Знает, Чего Хочет От Жизни. Она приходит в бар, напивается какой-нибудь дряни — главное, чтоб ее, эту самую дрянь, упомянул Бегбедер в последнем романе. Напьется — и давай жаловаться, какие все вокруг козлы и кто виноват в ее бездуховной жизни. Иногда алкоголя ей мало — тогда она отправляется в дамскую комнату и там пытается воспроизвести трюк с неким белым порошком и золотой кредиткой… И если ее дурацкое, полиэтиленовое сердце выдержит такую встряску, утром ее непременно найдет кто-нибудь из людей «папика», — ты поднимаешь бокал, с упорством химика рассматривая на свет мягко мерцающее вино. — Отмоют, расчешут, надушат, обвесят бриллиантами — и снова в путь, пока не сдохнет от очередной порции абсента... Можно капуччино? Я понимаю, что вам хочется уже закрыть кафе, но…
— Да, сейчас, — бесстрастно кивает бармен.
— У меня подруга была. Умерла два года назад. Наркотики, конечно.
Несколько минут вы оба слушаете, как Фрэнк Синатра воспевает Нью-Йорк, потом перед тобой появляется большая чашка волшебно пахнущего кофе.
— Спасибо. Так вот, я в отличие от своих знакомых, замуж вышла по любви. Мы с ним учились в одном институте: когда я поступила, он уже был на последнем курсе. Наполовину русский, наполовину француз, потом уехал на родину отца. Через несколько лет случайно встретились… он всегда был смекалистым парнем, а тогда уже пошел в гору. В общем, ему нужна была такая жена, чтоб среди француженок была «своей», умница-красавица... А у меня журфак в анамнезе, мечты об аспирантуре и, можете поверить, преступно привлекательная внешность в 22 года. Да-да, я знаю, это ужасно пошло так говорить, но так уж оно было. Сейчас, когда от красоты мало что осталось, можно и вспомнить… Впрочем, наши нужды — а мне безумно хотелось уехать из России — совпали со взаимными чувствами. Во Франции мы вместе оказались три года назад юными влюбленными болванами, уверенными, что все у них получится. И у нас правда получилось: он поднимался все выше в списке Forbes, а я занималась тележурналистикой, правда, очень быстро поняла, что это не мое, много путешествовала… потом и любовь кончилась, остался договор… общественный договор… Это как у Руссо, помните? Так банально…
Ты вдруг замечаешь, что он внимательно слушает тебя и просишь:
— Налейте себе чего-нибудь. За мой счет.
Тебе странно обидно, что не слышно такого привычного хрипловатого «Merci» в ответ на щедрый жест. Не потому, что это неблагодарность, а потому что хочется слышать отклик на все, что здесь было: твою полуисповедь-полунасмешку.
— Мы с ним, наверное, со стороны напоминаем ту странную парочку из романа Франсуазы Саган… помните, «Любите ли вы Брамса?» Как их звали — Пола и Роже? А того парня, что был влюблен в Полу? Филипп или Симон?
— В книге Симон, кажется.
— А в фильме? Помните, Ингрид Бергман и Ив Монтан… и очаровательно молодой Энтони Перкинс… Там он был Филипп. Мне это имя больше нравится. Да, что-то в этом духе у нас с ним… продолжение той истории… Какие-то дикие отношения — не любовь, не страсть, а что-то на уровне едва зажившей раны — Боже, я никогда не чувствовала себя такой сентиментальной дурой…
Еще четверть часа спустя вы курите твои сигареты, он сидит за стойкой со своей стороны, а ты сняла пальто, оставшись в черном простом платье. Палантин небрежно свисает с одного плеча, а ты без конца поправляешь светлые волосы, откидывая их назад, словно они тебе мешают.
— У меня всегда была мечта, такая сумасшедшая, такая нереальная... оказаться на месте Полы... То есть жить в пятидесятых, в Париже, окунуться в тот шум и суету, узнать, каково это на вкус — та любовь... Броситься с головой в водоворот вкусов, запахов, звуков... настоящих, неподдельных!
Бармен фыркает, но не обидно, а как-то мягко-насмешливо.
— Вам кажется это невозможным? А мне кажется, что наш мир гораздо более нереален... Только Париж и возвращает меня к жизни… иногда.
Он помолчит какое-то время и спросит:
— За что пьем?
А ты безмятежно улыбнешься и, нарочито удивленно вскинув брови, произнесешь веско и тихо:
— За мою смерть на Рождество, конечно. У меня рак.
Какое-то время он будет молча, не мигая, смотреть прямо в упор. Такое красивое слово — да, по-французски даже смерть красива, с этим не поспоришь.
А ты выглядишь совершенно счастливой:
— Только не жалейте, пожалуйста. Я так этому рада. Вы не представляете, как… отрадно знать, что скоро умрешь. Прожить оставшееся время, прочувствовав каждый миг, пропустив его через сердце... Это похоже на такие крепкие объятия, что рукам больно.
Ты улыбаешься, так смешно — чуть криво, но совершенно искренне, аккуратно складываешь пальто, опускаешь его на сгиб локтя, небрежно накидываешь палантин и поворачиваешься к бармену:
— Знаете, почему парижская музыка — почти всегда аккордеон? Наверное, смешно говорить это французу, но все же... Ведь Париж — это не Эйфелева башня, не Лувр, не парки Версаля… Это как… духовитое утро, с ароматом вянущих от жары цветов под окнами, вчерашних духов и пыли, солнце в макушках деревьев на Монмартрском холме, крики торговцев на базаре, чашка дешевого, но упоительно вкусного кофе, смех студентов на левом берегу и ощущение… вот когда всем телом, каждой клеточкой чувствуешь — ты живешь! Ты здесь, на земле, сколько-то там градусов северной широты и восточной долготы, и каждый твой вздох, каждое слово, каждый взгляд — они реальны, понимаете, они не пропадают в никуда, они значительны, они были, и ты можешь вспомнить каждый! Когда я приезжаю в Россию, мне иногда кажется, что у меня амнезия — время уходит, не оставляя следа в памяти. Это как смотреть в черную дыру… страшно. А Париж — это сплошной… калейдоскоп, знаете? И музыка аккордеона она тоже такая… буйная, многоцветная, словно множество огней горят одновременно… какое-то абсолютное ощущение наполненности жизни. Долго его с непривычки не выдержать, кажется, что еще чуть-чуть и тебя просто разорвет… Но как раз это и есть жизнь… наверное.
И ты какое-то мгновение ждешь ответа,— внезапно разуверившись в своей правоте, в только что найденной истине.
Он просто смотрит на тебя.
И не дождавшись ответа, ты киваешь, все так же улыбаясь:
— До свидания, возможно, еще увидимся.
Тихая парижская ночь с готовностью скроет тебя от праздных расспросов. Пустынная площадь Сен-Мишель встретит эхом твоих шагов; чуть слышно где-то вдали все так же ездят машины.
А ты останешься здесь у фонтана, бросив ненужное уже пальто на решетку. Одна за другой сигареты выкуриваются поспешно и нервно. Но ты улыбаешься.
И когда мигнувший фарами автомобиль взвизгнет шинами где-то на повороте, ты радостно вскинешь голову.
— Привет, — просто его улыбка. Всего лишь улыбка.
— Привет, Роже.
Ты садишься в машину, в последний момент втягивая сверкающий серебряной вышивкой палантин. Бахрома неминуемо испачкана в ближайшей луже и Роже со смехом отбирает у тебя его, закидывая на заднее сиденье.
— Как опера? Как ты себя чувствуешь, Пола?
— Я не Пола, я Полина, сколько раз повторять.
— Для меня ты Пола, — он быстро скользит губами по твоему плечу и, сочтя лирическую часть приветствия завершенной, трогает машину с места. — Сразу домой или ты хочешь поужинать?
— Какой ужин, ночь на дворе. Завтра…
Тебя перебивает звонок его телефона. Ты замолкаешь, не дожидаясь просьбы. Просто прижимаешься виском к стеклу, пытаясь высчитать, сколько дней осталось до Рождества. И сколько это будет в часах, в минутах… И сколько из этих минут вы будете вместе.
Когда он кладет трубку, ты пытаешься соблазнить его пойти с тобой завтра в театр:
— Премьера, там будут журналисты, для тебя это важно. А мне… мне это просто нужно… Ты сможешь?
— Что за спектакль? — он так привычно щурится, выглядывая что-то на дороге.
— «Здравствуй, грусть». Это по роману Саган…
— Начало в семь? — он что-то прикидывает.
Ты киваешь. Голова кружится от мелькания фонарей за окном, тянет в сон, в котором такой же безумный полет обрывков воспоминаний…
— Пола!
— Да?
— Извини, пожалуйста, — говорит Роже, — у меня деловой обед, приду попозже, если только, конечно...