Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

В этом разделе ведется работа над уже написанными романами.

Если у вас нет полного текста, а есть только часть книги, или её концепция, то вы можете организовать клуб бета-ридеров в подразделе: «Растущие книги и обсуждение концептов».

Перед началом работы читайте правила раздела!

Модератор: Ник. Горькавый

Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

Сообщение Ajdar Ulduz Апрель 12th, 2010, 4:13 pm

ЧУДО ПАСХИ
(Гурьевская пасхальная сказка)

Автор: Аждар Улдуз

Случилось это на Пасху, в году эдак тысяча восемьсот девяносто девятом, а может и того попозже – уж не помню точно. В городе Гурьеве, что одесную Отца Яика, Кормильца нашего – это ежели лицом к Морю-Хазару стоять, Пасху завсегда знатно праздновать привыкли. Уж такой народ здесь был – все больше казаки яицкие, мужики гордые, да не бедные, хлебосольные, голоду не знающие, Кормильцем Яиком балованные. Гордость та все больше от избалованности да голоду то неведения и шла, а так, ничего, добрый был народ, до зверя-птицы заботливый, а уж к человеку завсегда по Христову Слову относился… Казак яицкий, он ведь каков – Реку почитает да бережет, о того и до всего, что вокруг него, бережлив. Слова лишнего не кажет, подраться да до горяченькой не дурак, однако ж, меру свою знает, веру свою почитает, и потому почет ему и уважение завсегда всяк оказывал, что люд степной, кочевой, что засланец губернаторской, которого анспехтором кличуть, что солдат гарнизонный.

Другое дело – купчины местные, до барыша жадные, казацкую долю ни во грош не ставящие, себя зело умными почитающие. По чести сказать, не всяк купец таков был, однако ж, по большинству своему люто деньги любили купчишки то, больше человеков любили бумаженки-облигации казначейства Императорского. А все от того, что быстрый барыш с рыбы красной, яицкой, быстро им и голову кружил, так, что забывал порой купчина и Заповедь Христову, и закон-понятие человеческие.

Люд степной, кочевой, в это время все больше по своим жайлау, то бишь пастбищам, со стадами был, а в самом Гурьеве да казацких селах окрест казаки вовсю к Пасхе готовились. Кто обновой щегольнуть, кто куличом особым гостей подивить, а вощунчики гурьевские – те завсегда оказию какую нить выдумать горазды были. Надысь, в году позапрошлом, французского фотографиста, что для газет ихних, парижеских, чудо-картинки собирать пришел, уболтали в ночь на Пасху русалку встречать, да к заводи, где сом огроменный, ведомо было, обретался, и подвели. Наутро уверовал французишко, что и вправду русалочий хвост видал. С тех самых он кажную ночь на Пасху у заводи той с аппаратом то своим и службу-караул несет, все русалку свою на чудо-картинку поймать хочет.

Так вот жил по тем временам в нашем Гурьеве купчина из богатейших, Митрофан Лаврентьич Сысоев. Поговаривают, был он из выкрестов, сам из Ростову, откуда приехал исчо во время, когда сам Гурьев гарнизон свой ставил. Казаки яицкие Лаврентьича крепко уважали, дело с ним имели, да вот только в годы оные захворал купчина, дело свое все на сына своего, на Никитку и оставил, а сам подался в места святые паломничать. Молодой Сысоев заносчив стал невмоготу, велел себя не иначе как по имени отчеству кликать даже погодкам своим, даром, что исчо вчерась с ними лапту гонял да в речку сигал. А исчо в нем, как он дело отцовское в руки то свои загребущие взял, жадность неуемная открылась. Стал Никитка Митрофаныч лютовать, казачков-рыбачков да купцов прочих зажимать, паче батюшка ему дело сильное, надежное оставил, да и в покупателях евойных сами поставщики двора императорского числились. Мало ему красной рыбы, так отовсюду барыша ему хотелось. Стал он земли городские у губернаторского засланца скупать, а у тех, что заимщиками евойными были, заместо долга мог и последнее отнять. Барыша ради даже развлеченьице нездешнее, каруселину поставил, да за пятнадцать копеек на конях да верблюдях деревянных мальцов пущал кататься. Ничего не боялся малой Сысоев, приговаривал – «Губернатор далеко, Император – высоко, а мы тут по маленькой, да и гладенько, дела то свои и вершить будем!».

А ставил то каруселину свою он точнехонек на Пасху, да так до самых первых заморозков и держал, а зимой велел разбирать да в склад упрятывал, потому, как мехинизЪмы каруселины той до наших гурьевских зим больно хрупкие были, морозу не терпели, и ломались в убыток Никите Митрофанычу, а убытков малой Сысоев не любил. И исчо не любил он черных кошек, снов загадошных, да и вообще человечишко был суеверный, все удачу свою купеческую растерять боялся. Потому в храм ходил исправно, поклоны бил истово, да только не гнушался при том к шаманам люда степного ездить в схороны ихние, для многих прочих тайные, всякой методе удачу свою купеческую приворажить был рад и приветственен. За что был батюшкой гурьевским не любим, даром что поклоны бил да жертвовал храму от барышей своих исправно. Батюшка наш был столичного образования, из самой Петербуржской Семинарии к нам приехал, и молодого Сысоева иначе, как Янусом Двуликим, и не называл, и приговаривал, что Бог, он не купец, с ним торговаться – себе дороже. Мало кто понимал, что батюшка сказать хотел, однако кивали при сих словах исправно, поскольку не любил никто Сысоева, да и за что любить то его, златолюбца окаянного?!

А женился Митрофаныч на девице из степного люда, дочке бая ихнего, да не за красоту ее степняцкую, как бывало, другие казачки то, а затем, шоб обозы его от лихих людей жигиты байские охраняли – чай, родственничек, не чужой теперь гяур какой нить… А девки степняцкие то ведомо, какие, робости не учены, так что Алма Сысоева, по крещению – Алефтина, быстро муженька к рукам прибрала, и вскоре стала единственным человеком, кого Сысоев боялся. Боялся, злился, ведомо, да и всю злость свою на других срывал – приказчиках своих, соседях, а всего паче – на тех, кто без защиты да без ответно терпеть самодурства его вынужден был – на сиротках городских.

Приюта сиротского в городе не было, да и не оставляли казачки яицкие вдов да сирот братков своих, с моря-добычи не вернувшихся, без хлеба. Однако ж с Сысоевым лютым за сиротку чужую ссориться никому не в охотку было. К тому ж свирепость сысоевская к детям и проявлялось то, что кого за ухо больно покрутит, кому подзатыльник отвесит, а то и вовсе ручонок белых пачкать не станет, велит дворовым слугам гнать с улицы, где дом евойный стоял, детишек, когда те лапту учинят играть. Опять же, разницу промеж детей чуял, тех, что получше да поновее одеты, сильно не обижал, разумея, что казак за дитя свое родное не посмотрит, что купец знатный, в зуб то кулачком двинуть может, а то и глаз вышибеть. И никакие знакомства с засланцем губернаторским не помогуть, потому как не станет государственный служащий ради купчины с атаманами казацкими в разбор вступать, а коль и станет, так мзду за это возьмет такую, что легче сдержаться, да и не драть ухо то мальчонкам казацким… а сироткам – сироткам оно может и за ухо, и затрещину, и словцом крепким до слез… все одно – ответ держать не перед кем… Разве что перед Богом, так рази же станет такой, как Сысоев, о Боге думать, когда самодурство преть, как тесто из квашни у забывчивой хозяйки на Масленицу?..

Однако ж, Масленица то давно уж прошла, дело не то чтобы к Пасхе, да на саму Пасху и случилось. Поста Сысоев не держал, оправдываясь, что от батьки его в наследство язвенная хворь желудка ему досталась. Одна Алма-Алефтина его, даром, что по замужеству то крещенная, пост держала исправно, в язву мужнину не верила, и потому скоромного в доме в Пост Великий подавать к столу не велела. По каковой причине бегал Сысоев в шубатхану, которую татарин кавказский с грозным именем Шамиль держал. У Шамиля того исчо своя мясная лавка была, где мясо скота, по обычаю мусульманскому порезанного, продавалось. В шубатхане же завсегда куырдак жирный да кумыс хмельной всего за целковый заказать можно было. Сысоев куырдаком тем, да кумысом язву свою, якобы лечил, да только с еды такой в Пост Великий, наутро изжогу заполучал нестерпимую, отчего ходил, звуки выдавая непотребные, да и в настроении пребывая прескверном.

Так и тем утром пасхальным проснулся Сысоев Никита Митрофаныч с очередной смутой в утробе, как будто в кишках купеческих полное казацкое собрание состоялось, да звуки издавал такие, словно собрание то прокламации оченно гневные выписывало… А по утру тому, как в Гурьеве еще с появления первых христиан православных водилось, дети с шапками по дверям ходили, пасхальный оброк яйцами крашеными да куличами сдобными собирать. К двери сысоевской шапку бросали привычно, потому как батька его, Митрофан Лаврентьич, слугам строго наказал детям на Пасху гостинец щедрвый давать, да и Алма-Алефтина женщина была к деткам добрая, уже третий год как в дом сысоевский вошла, так непременно пасхальный то оброк детям щедро давала, самолично отсыпая и конфет в красивых фантиках с картинками столичными, и яиц крашенных художественно (говорили, сама Алефтина Жумабаевна художества те проявляла, самолично кистью бока яичные расписывая), да и куличи у ней были знатные, потому как кухней своей сама, аки императрица, единовластно управляла.

Однако в это утро первым к двери на улицу вышел сам Сысоев, жутко терзаемый смутой внутриутробной, и шапки детские на пороге узрев, в раздражительности своей пнул их сапогом кованым, да и велел сторожу своему детей от калитки гнать, поскольку не склонен де он нынче к раздаче милостыни. А сам направился к каруселине своей, которую исчо ночью людишки мастеровые по евойному заказу установили, да наладили. Вокруг каруселины ужо натянута была цепь, да поставлена будчонка, в которой через часа два сидеть должно был приказчик сысоевской, шоб с мальцов по пятнадцать копеек собирать да на каруселину пущать… аль не пущать, ежели пятнадцати копеек то нету. Подошел Никтка Митрофаныч, поглядел на каруселину свою, бровью густой многозначительно повел, хиыкнул было для величия, да только тут то кишки евойные и подвели, издав звук утробный да призывный… Призыв тот, ведомо, в какие места ведет, вот и помчался Сысоев обратно в дом удо безо всякой заносчивости купеческой, по дороге исчо и сторожа своего грубо с дороги толкнув. Сторож, из казаков разорившихся, справно хмыкнул в ответ, и, дождавшись, пока Сысоев убудет в дом, наполнил самолично шапки то детские леденцом дешевым, на базаре купленным, потому как жил бобылем, и куличей печь ему было некому. Наполнил, да и отошел в сторонку, взял метлу, приставленную к крыльцу, и спиной повернувшись к калитке, принялся подметать и без того чистую землю, делая вид, что не замечает мальцов, из-за всех щелей да выступов поглядывающих за шапками своими.

Тут то к шапкам своим и бросились со всех концов улицы пацанята Гурьевские. Не все, конечно, а только местные, на улице этой обретавшиеся, поскольку были они хоть и мальцами, однако ужо в оны дни по всему Гурьеву знали их, как «Сироткину братву», и даже нищие на улицу эту со своим юродством лицедейным не совалися. Потому как «Сироткина братва» с чужаками на своей улице антимоний особливых не разводила, могла и черепицей закидать, а особо докучавшим приходилось знакомиться с городовым Васянчиковым – отцом одного из сотоварищей знаменитого Сиротки. Да вот, так уж вышло, что сироткой то в компании сей был всего один малец, Юрий Дрофеев, и не сказать, што особливо лют он был для всех прочих. Уважали его – за смекалку, за ловкость до выдумок да оказий всяческих… А пуще всего – за то, что лапту гонял, как Кутузов – хранцузов. Это выраженьице мальцы от самого городового Васянчикова слыхали, а с его авторитетом спорить – все равно что с Кутузовским… хоть и не понимаешь ихних стратегий – однако ж восхищайся да делай вид, шо разумеешь, как у нас в Гурьеве городовой есть, другим не чета – образованный!

Однако не успели мальцы до шапок своих добежать, как снова распахнулась дверь, и вышла на порог сама Алма-Алефтинушка свет Жумабаевна, истинная хозяйка владений сысоевских. В шуйце корзинку держит, полную яиц художественно крашенных, куличей сдобных, да конфет-леденцов в фантах расписных, столичной работы. Подошла наперво к дворнику, с Пасхой поздравила. Говор у ней странный, чуется, что по-русски то говорить недавно стала, однако ж слова изрекает такие, что говор ейный слаще меду кажется, а лицо, плоское, с глазами-щелками – распрекраше мамзелек пудреных, что по весне по набережной с кавалерами гарнизонными хаживают. Одно слово – ангельское лицо!

- Христос воскресе! С Пасхой-мереке тебя, Никодимыч! Жив-здоров будь! Дай Бог, еще много праздников нам друг друга видеть! – ласково говорит Алма-Алефтинушка, да и кивает величественно сторожу дома своего. А тот в ответ:
- Воистину Воскресе! И ты здрава будь, Жумабаевна! С Пасхой-Воскресеньем тебя, хозяюшка! – и щеками то друг о дружку троектратно, по православному обычаю. Вроде как облобызалися, а вроде бы и нет… После чего шагнула хозяйка богатств сысоевских к шапкам у калитки, да и принялась их наполнять дарами пасхальными. После чего повернулась, и молча, горделиво неся себя, двинулась в дом, и видно было, что добротой своей при этом она не кичится, и природная, истинно христьянская в ней она, доброта эта.

Сысоев, ведомо, той доброты свидетелем не был, поскольку решил последовать народной мудрости, утверждавшей, что клин клином вышибают, и опосля потребностей натуральных, отправился на кухню завтракать, благо Пост Великий завершился, и по приказу Алефтины с утра уж пирог мясной испекли. Иначе наверняка быть бы в дому сваре, и конечно, верх за женщиной бы остался, однако ж к чему доброй женщине в Пасху то свара? Свара – она тока таким, как Сысоев, нужна… Им без нее жить тошно!

А мальцы то сызнова к шапкам своим кинулись, исчо боле радостные, потому как знали, что хозяйкины подарки побогаче сторожейкиных будут. И неча за то мальцов судить – сами то небось мальцами так же и поступали! Собрали Сироткина братва шапки то свои, да и собрались сами посредь улицы, недалече от каруселины, прям напротив окон дома сысоевского, да и давай оброк пасхальный то осматривать. В другой какой компании, конечно, кто в свою шапку что получил, тому и хозяин, однако ж в Сироткиной братве все по ахтаритету да по понятиям делалось. А хатаритетом был, ведомо, сам Сиротка, он же Юрок Дорфеев. Потому то все мальцы шапки перед ним поклали, да и ждали дележа даров от верховоды своего.

Сиротка глянул на шапки, на корточки присел, да и принялся яйца крашеные в одну шапку собирать, куличи – в другую, конфеты столичные, в третью, леденцы же дешевые сторожейкины – и вовсе в четвертую, отдельную. Задумавшись, однако ж, один леденец себе за щеку сунул, да так и остался, задумавшись. Опосля минутки думки своей изрек:

- Леденцы промеж Игорька и Ванятки поделим. У них у каждого дома по две малых детки, а нам забава эта ни к чему.

Игорек и Ванятка исправно кивнули, да и взяли себе по горсти леденцов, не замедлив по примеру ахтаритета свово и себе за щеку по леденцу сунуть. А Юрка дележ продолжил:

- Яйцами этими в биток играть не бум – по домам сносим, пущай мамки порадуются красоте художественной. Мне нести некому – бабка моя слеповата, художества не заценит, однако ж одно яйцо, какое никому не глянется, мне оставьте – для себя возьму. Куличи ж поровну на всех поделим. По домам сносим, и айда обратки на улицу, на каруселину кататься!

Тут заговорил малец Яшка Камчеев, батька которого исчо осенью захворал шибко, слег, и всю зиму не вставало, а потому бедно провели зиму в доме ихнем, да и к Пасхе пришли впроголодь:
- Кому на каруселине кататься, а кому зырить, как другие катаются… Не приду я – у мя денег на каруселину нет.

Сиротка бросил взгляд пытливой на сотоварища своего, сказал громко:
- Ну, так и у мя нет! Однако ж на каруселине кататься все будем! – после чего повернулся к Васянчикову сыну, Игорьку – Твой батя надысь грозился, когда мы ему карманника заезжего указали, шо всех на Пасху каруселиной угощать будет. Сам напомнишь, или мне сказать?

Игорек важно хлопнул рукой по карману. Карман согласно ответил звяканьем.
- Батько мой свому слову хозяин! Исчо завчера мне на всю кампанею нашу ссудил, шоб на каруселине катались. Отдать тебе, Юрок?

Сиротка покачал головой:
- Не надыть. Пущай деньги на каруселину у тя будут, мне оно без надобности. Так што айда по домам, всех буду здесева ждать, так шо поспешайте. Мне отседова идти никуда не зачем…

Сиротке идти и вправду незачем было, потому как домишко евойный, где он с бабкой жил, прямо супротив сысоевского особняка стоял. Не всегда Юрок сироткой был, родился в семье анжинера из Астрахани, женившегося на гурьевской казачке. Мать Юркина исчо при родах Богу душу отдала, а тятька недолго без жены своей любимой прожил, захворал, слег, да и поручил душу Богу, а дитя свое – матери жены-покойницы, бабке Пелагее. Среди народа поговаривали, Пелагея эта травницей была знатной, однако ж чертовщину не творила, приворот-зелья да всяку чепуху мажью не деяла, и любопытцев до дел таких клюкой от дома прочь гнала, даром што глаза уж ничего не видели.

Батюшка, неведомо за что, бабку Пелагею уважал, в дом ихний часто в гости хаживал, умные да непонятные разговоры вел. Порой, бывало, выйдет из дома Сысоевых, куда к Алме-Алефтине, дочери своей, значицца, крестной, часто хаживал, и ежели в доме на время визита евойного сам Никтика Сысоев окажется, так непременно заглянет то к Дорофеевым на чаек. Душой опосля гнильцы купеческой отдохнуть, говорил. Обещался похлопотать перед засланцем губернаторовым, штоб, значицца, на след год Юрку в гимназию, в Астрахань отправить, за казенный счет. Пущай, грит, как отец ево, образованным станет, глядишь, анжинером вырастет!

Анжинером быть Юрка страсть как хотел, особливо когда на фотографическую картинку, где тятька евойный с мамкой рядком сидели, и страсть как хорош был тятька в мундире анжинерном… смотрел, однако ж тут же думал: «А на кого я бабку Пелагею то оставлю?». И вослед мыли этой приходила другая, и понимал Юрок по прозвищу Сиротка, что быть ему гурьевским вощунчиком, да верховодить братвой своей, потому как анжинеры, понятно, завсегда нужны, однако ж кому то и за городом присматривать надыть. А на городовых с засланцем то губернаторским надеяться – значицца, Гурьев не любить.

Потому как мнилось иногда Юрке Сиротке, когда сиживал он на закате, на берегу Отца-Яика, да глядя на то, как уходит солнце за крыши домов гурьевских, что есть у города этого своя душа, и он, Сиротка, за душу эту в ответе, и приглядывать да заботиться о ней и есть его служба. Потому как родная ему земля эта, и река эта – родная, и быть ему тут, и коль Богу так угодно будет – детям его, и детей его детям… Ведь поговаривали люди знающие – кто голову сазана в Гурьеве испробует, тот никуда ужо отсюда не уедет. А голов сазаньих Юрок перепробовал в свои то десять лет немало, и любил их поболе, чем рыбу красную, даром, что по зиме хошь осетра, хошь белугу из-под-льда речного вырубить можно. Батюшка над суеверием смеялся, однако же, похлебывая ушицу с сазаном вареным по особому бабкиному рецепту, говаривал: «Да кто-ж от вкуснотищи такой в здравом рассудке уезжать то станет? Не в голове сазаньей секрет, а в щедрости природы здешней, что Господом людям ниспослана, в дар за труды да опасности в испытаниях! Тяготы здешние ужо привычны становятся, но и к щедрости природы привыкаешь, а потому в городах прочих все тебе ужо кажется не родным, и не любо».

Домишко, в котором жили Юрок Дорофеев да бабка его Пелагея был когда то добротным, с небольшим, но красивым садом. Дом тятька сам строил, сад мамка разбивала. И хотя опосля смерти досталась Сиротке и пенсия тятькина, которую бабка справно на почте получала, да и какое никакое накопленьице было, однако-ж до накоплений тех Юрок, до исполнения совершеннолетия свово, согласно завещанию тятькину, не ходок был, пенсии ж только на жизнь и хватало. Вот и загнулся, покривился дом без руки мужицкой, садик зарос бурьян-чертополохом, буйным на удобренной мамкой для цветов своих земле. В углу только бабка Пелагея травы свои сажала, да и то не все, а токмо мяту да фенхель, да укроп с петрушкой. За всем же прочим мальцов за околицу засылала, степной же травы в лечении своем не потребляла, приговаривая, что степь – она для человека травы не родит, а токмо для скота, баранОв да верблюдей степняцких.

И хотя покосился дом, покривился, однако ж чисто в нем было всегда и уютно, да и не голодно, а уж по праздникам и вовсе празднично, потому как по православному да казацкому обычаю все делалось в доме, и всегда был и каравай гостя встретить, да и сами гости дома дорофеевского не чурались, с охоткой навещая бабку и внука. Однако ж для гостей нынче время было раннее, гости начнут приходить опосля обедни, хотя бабка Пелагея, однова, в церковь то все равно ужо сама пойдет, пораньше, потому как батюшке надобно отвар мятный для живота отнесть… А вот и она сама!

- Чегой-то у тя там, Юрок? Небось, опять по дверям оброк пасхальный собирал? Нешто надыть оно нам? Ох, Сиротко ты мой!.. – кстати, «сироткой» бабка то его навначале и нарекла, а после и все пацанье уличное подхватило… да так и осталось – «Сиротко»…

- Да разве ж я токмо для себя? И потом – так сыстари-ж заведено, сама сказывала! Глянь, бабка, како яйцо – художественно изукрашено! – Юрок засмущался, знал что не любит гордая бабка, когда внук по дверям с шапкой ходит, и потому попытался вниманье бабкино и отвлечь от самодейств своих…

- Пошто глумишься над бабкой старой, аль не знаешь, что почти слепа, не разгляжу художеств то!... Хотя! Дай-ка сюда яичко это! – с хитрой улыбкой бабка Пелагея взяла яичко, да и поднесла близехонько к глазам, прищурилася, вгляделась в узор расписной… - А ведь не простое яичко это, внучек!

- А какое? – Юрка хоть и не с пужливых был, однако ж мистификаций всяческих не любил, особливо когда бабка его начинала сказки баять о чудесах всяческих. Не понимал и не принимал простой гурьевский вощунчик, Юрок Сиротка, чудес то по жизни, хоть и говаривала ему бабка: «Чудо, внучек, оно в основе всякой веры лежит, а уж наша вера, самая что ни на есть расчудесная! Потому и сказки наши чудес полны, и прекрасны, а то-ж какая красота то в жизни – без чуда? Сама жизнь ведь красота и чудо есть от Бога»…

- Яичко-то это чудесное! Оно, внучек, желание любое исполнить может!

- Шутки шутишь, бабонька? – знал Юрка, ох хорошо знал, что не так шутит бабка Пелагея, и что серьезна она нынче… потому и взволновался…

- Какие же шутки то, внучек, когда самое что ни на есть расчудесное чудо в руки то твои попало! На, держи-ка его покрепче. Да смотри, не растрать позря желание то! Чудо, оно ить не кажный день, а того глядишь, и не кажному за всю жисть встретиться может!

- А что-ж ты, бабка, сама себе чего не пожелаешь? – Юрка недоверчиво глянул на бабку Пелагею, но яйцо, однако ж, взял бережно.

- А чего мне желать? Токмо шшастья твово, а что есмь шшастье для тя – то окромя тя самого лучше токмо Богу ведомо! Вот и отдаю тебе, а ты ужо сам распорядись. А мне к батюшке пора, небось исстрадался, измаялся животом то, ужо третий пост истово держит, хотя и болен сам… - причитая негромко, двинулась бабка вверх по улице, напрочь от каруселины, да в сторону церкви, оставив внучка с яйцом чудесным в полном изумлении и смятении души.

Тутова то Юрку то задуматься над словами бабкиными, да только не дали Сиротке подумать – заявились на улицу коробейники. Люд веселый, люд загадошный, коробейников в Гурьеве всяк человек любил, окромя купцов навродь Сысоева Никитки… ну, дык мы ж про людей говорили! В Город Гурьев коробейник ходил не всякий, а токмо от астраханских своих товарищей верное слово прознавшие, шоб через степняков до нашего краснорыбья дойти. Оно, понятно, исчо Уральск был по пути, и уральские казаки всяко-разных шантропаев да обманчиков через кордоны свои не пропущали бы, потому до Гурьева добирался лишь тот, от кого вреда не будет. Товар везли в коробах своих, ведомо, такой, что ни в Астрахани богатой, ни в Уральске хлебосольном не куплен был, так наши то не привередливые, нашим и то хорошо, что дошел хороший человек до краев наших. И веселья же было от них, и шуток прибауток, да и плясками глаз да душу порадовать горазды были. Шумно, гамно, с песнями веселыми вошли коробейники на улицу, да и стало тут понятно – Пасха, праздник чудесный, начался!

Кружится обод колесный у телеги, что шла через степь, танцем кружится коробейничек, а за ним – девки казацкие, кровь с молоком, сапожок сафьяновый по пыли дорожной топает, лапоть коробейников, из мешка заплечного, холщового вышедший да поверх сапога в пыли дорожного одетый для образу коробейникова в пыль всю беду-лебеду втаптывает… Эх, гуляй город Гурьев, пой, душа православная – Пасха нынче!

Из дверей домов окрестных высыпают на улицу девки да мальцы – товар коробейников смотреть, кто гребнем новым разживется, кто лентой атласной, кто кисет для табачка с вышивкой, а кому и картинок городов заморских – всяка-разна мелочь в коробе лежит, да своего хозяина дожидается…

И как завелось загодя исчо, со времен стародавних, ужо и не коробейник с коробом да товаром своим, а сама Пасха, незримая, но ощутимая, как весна сама, по всей улице песнями да плясками рассыпается… Вся улица просыпается, в праздник втягиваясь, а гулянье народа честного, и само превращенье сонной исчо с утра улицы в праздник святой – уже чудо, да только не зрит глаз привычный чуда в том, а зря! Потому как такие чудеса с нами кажный день случаются, да не видим мы их, и так, глядишь, до самого конца и проживешь, в чудо то не поверив…

И появились туточки дружки-товарищи Сироткины, поотстав от праздника, что прошумел мимо Сиротки, да и пошел себе дальше по улице шуметь-гулять. Игорек Васяткин важно подошел к Сиротке:
- Ну что, атаман, пойдем на каруселине то кататься, аль попозжа?

Сиротка глянул на друга, да и ответил:
- Ты, Игорек, не спеши, тут ведь какое дело получается… Вот ты мне скажи – ты в чудо веришь?

Игорек подумал было, да и кивнул уверенно:
- Агась! Как есть верю, потому как мамке своей верю, а она грит, кады батька со службы околоточной исчо домой, бывало, трезвый возвращался – «Чудо, грить, великое! Батька трезвый да не битый пришел!». Потом, когда опосля трех братьев сестру родила – тож кричала батьке моему – «Глянь, Матфеюшка, какое чудо случилось, услыхал Господь молитвы то твои, ниспослал тебе доченьку!», а батька как заорет в ответ – «Чууудоо!»… и с тех пор горькую пить ваще перестал! Так что, верю я в чудо! А ты зачем спрашиваешь?

Сиротка задумался, потом кивнул быстро:
- Надо мне, вот и спрашиваю! А ты, Яшка, веришь в чудо?

Яшка Камчеев леденец из-за щеки вынул, да и сказал:
- Верю! Когда баркас батянин волной накрыло в море, а не утоп никто, и живые все вернулись, все говорили – «Чудо!»…

- И я верю! – встрял в разговор степенный Ванька Дударев, сын пожарного головы. Мне пожарные тятькины сказывали, в степи ведьма-мыстан живеть, деток ворует. Так я енту мыстаншу самолично видел, как она ночью на метле летала…

Рассмеялась тут Сироткина братва:
- Брешешь ты все, Ванька, ни к селу, ни к огороду, токмо бы слово вставить в разговор…

Игорек и добавил:
- И верно! Помницца, когда старшие говорили, шо сома рубашкой словили, так ты встрял, да орал, што рубашка то твоя была… А твоей рубашкой тока головастиков ловить!..

Не стерпел Ванька, набросился с кулаками на обидчика:
- Сам ты головастик! Ыххх!.. – да и стих, от тычка то Сироткиного под дых.

- Ша, спокойно, казаки! – веско сказал Сиротка, и сразу успокоилась братва – ахтаритет, значицца, атамана, признавая. – Неча браткапм попусту промеж собой кулаками махать. Значицца, так, братва. Бабка моя на полном сурьезе грит, шо яйцо енто чудесное, значицца, и желание, понимаешь, исполнять может.

- Ух ты! – в один голос выдохнула воздух братва, с нескрываемой завистью поглядывая на яичко расписное в руках у атамана. А Игорек – тот и вовсе руку то протянул: - Дай глянуть то на яичко расчудесное, атаман!

- Неча глядеть на него! У вас, небось, такие же. Сами себе выбирали, мне самое неприглядное то и оставили! – с недовольным лицом сказал Сиротка, да и сам на себя не похож стал в один момент.
- А и правда, братва! – вдруг сказал Яшка Камчеев. – А мобыть, и наши то расписные – тож чудесные? Их ведь тож Алма-Алефтина то расписывала! Может, это ейное художество такое расчудесное?

- Неет! – отказно покачал головой Сиротка. – Бабка сказала, одно оно такое может быть, Чудо то! Так что и у нас с вами оно одно!

И как сказал он это «у нас с вами» - так и стал прежним то Сироткой, Юркой Дорофеевым, за которого любой из братвы его хошь против городового, хошь против самого губернатора пойдеть. И братва почуяла, стихла, смотритна атамана своего, ждет решения ахтаритетного. Не дождалась. Молчит атаман, яичко расписное в руках вертит, и видно по лицу его – ищет он в себе что-то важное… то ли желание самое главное, то ли и вовсе – веру в чудо!

И как назло, вышел тут из дома сам Никитка Сысоев. Все это время он у окна свово сидел, да базар мальчишечий слушал, и вот ужо взыграла в нем стасть его стародавняя, вера его в удачу купеческую. И в то, что кончицца она может в один день, а потому нужно, ох как нужно ему это чудо! Вот и пошел к мальцам, чудо то выторговывать. Неслышно так из дому то вышел, тихонечко подошел к братве сзади, аки змий подкрался, да как схватит за уши то Сиротку с Яшкой: - Чивой то вы тут расселися? Честным людям отдыху в день праздничный не даете, шумите тутова? А откель у вас яичко энто? Ох, узнаю супруги моей работу! Небось, украли, шельмецы окаянные? А ну, отдавайте яичко сюда! У Сысоева исчо никто ничо не своровал, и не своруеть!

- Отпусти, дядько! – вопил Яшка, - Алефтина Жумабаевна самолично в шапки то яички поклала, не воровали мы!

- Не воровали! – упрямо вторил товарищу Сиротка, а в глазах его ужо бегал злой искрой гнев на купчину за подлую клевету. И неизвестно, чем бы все это закончилось, однако ж своевременно вышла из дому и сама Алма-Алефтина, да как увидела сцену эту, да как уперла руки в бока, и грозно глянула на мужа свово:
- Отпусти детей, правду они говорят, я сама яичко им дала…

- Сама, сама! Тебе волю дай – все добро мое разхристаешь по нищим да юродивым! – зло ответствовал Никитка, однако ж ухов пацаньих не отпущая. Тут то и взорвалась искра злая в глазах Сиротки, кабликом тяжелым со всей силы вдарил по носку сапога купеческого, мягкой кожи, для парадных да праздничных разъездов шитого, шоб не пехом в них ходить, а непременно верхом, а исчо луче – на извозчике. Больно вдарил, взвыл Сысоев, да и выпустил от боли уши из загребущих рук своих… Мальчонки и дали стрекача, рассыпавшись в стороны, и оставив Сысоева с супругой своей своенравной разбираться.

Тяжко смотрела Алефтина Жумабаевна… ан нет, ужо не Алефтина, а самая что ни на есть Алма Жумабай кызы, из рода буйных адаев, что на всю степь шороху наводят испокон веков, мстю свою кровную нипочем не забывают, даже промеж родичей собственных, и колыхалась серым пламенем полныь степная в ее узких, как щелки, глазах, и вдруг распахнулись они, как озера широкие в степи опосля дождя, и узрел на миг Никитка Сысоев, человек торговый… Вот ужо три года с женой то жил, а до сих пор никак увидать не доводилось, какого же цвета глаза то у супруги ево… потому как никогда и не считал нужным смотреть ей в глаза то… А тут вона как привелось! И в изумленьи узрел он, что гдаза у нее синие, как небо степное… Узрел, и испугался, потому как окромя неба синего, шли по синеве той тучи-табуны скакунов степных, и на спинах у коней сидели жигиты-батыры, с саблями наголо, и лучами солнца в синеве сверкали клинки сабель тех, поднимая со дна души страх да жуть стародавнюю, за последние два века позабытую… Страх перед ордой злато-слонечной, что жестока, как солнце степное, да всю трусость человеческую, аки влагу лишнюю, из самой души выжигает…

- Христом Богом тебя прошу, муж мой, не обижай детей… не есть хорошо это! – прозвучало из уст женщины, и с именем Христа в тень ушли-отступили орды злато-солнечные… осталась лишь память о страхе том. Память то эта и не дала Никитке Сысоеву сказать што нить в ответ, токмо, аки скудоумец какой нить, яростно замычал… да яростен был не гневом, а ужасом звук тот, и в который раз уразумела Алма, крещеная Алефтиной, что не будь тот черкеш из кровников – бежала бы она с ним против воли отцовой, не пошла бы за этого… не весть что из себя который оказался – не мужчина, а и не женщина, а так… Одно слово – златолюбец!

Гордо развернулася Алефтина Жумабаевна и прочь пошла от мужа свово, обратно в дом воротясь. А Никитка Сысоев сплюнул на землю, да и поспешал к каруселине своей. Не барыш проверят спешил он, а вослед за мальцами пошел. Была у Сысоева мечта, тайная да сокровенная ото всех. Даже на исповеди не говорил он никому о ней, потому как ни в кого не верил, а уж в честность служителей Божьих и подавно. И думались ему мысли такие:

«В ГУБЕРНАТОРЫ!.. ВОЛЕЮ САМОГО ЦАРЯ!.. ШОБ ЛОМАЛИ КАЗАЧКИ ШАПКИ, ЗАВИДЯ МЕНЯ, ДА И САМИ ЛОМАЛИСЯ, СТРОПТИВЫЕ!.. А САМОМУ ШОБ В АСТРАХАНИ ЖИТЬ, А ЭТУ… СТЕПНЯЧКУ ДИКУЮ – ВО КОЛОДКИ! И ВЕСЬ РУ ИХНИЙ ДО САМОЙ СИБИРИ… А ПО СТЕПИ ВСЕЙ – ГАРНИЗОНЫ!.. И ПОРЯДКИ КАЗАЦКИЕ-ДУРАЦКИЕ, ШО РЫБУ ДОБЫВАТЬ НЕ ВЕЛЯТ ПО ВЕСЕННЕМУ ДА ОСЕННЕМУ ТОКУ, ОТМЕНИТЬ, И ШТОБ ШЛА РЫБА КРАСНАЯ ОТ ГУРЬЕВА И ДО САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, А ОТТЕДОВА – ЗОЛОТО КРАСНОЕ, КРУГЛЫЙ ГОД, БЕЗ ПЕРЕБОЮ…И НЕ ЖЕНИЦЦА БОЛЕ, ПОТОМУ КАК ГУБЕРНАТОРУ МОЖНО, ВОН, ЖИВЕТ ЖЕ ГУБЕРНАТОР ВРОДЕ КАК И ЖЕНАТЫЙ, ДА ВОВСЕ И НЕ С ЖЕНОЙ…»…

Далее мысли сысоевские обретали вид совсем ужо скабрезный да богопротивный, и потому приводить их тутова без надобности, а лучше проводить самого Сысоева до каруселины его, куда пришел он скоро, хоть и похрамывая – видать, не слабо Сироткин то каблук пальцы ему припечатал!

Сам виновник хромоты сысоевской в это время сотоварищи на каруселину ужо приспособился, да и вел со спины верблюдя свово разговор с Ванькой:

- Слыш, Ванек, а чегой то Сысоев до нас из-за яйца докопался, словно ему энто яйцо поперек горла его живоглотского встало?

Ванька катался на слоне. Так уж получилося, что вся братва Сироткина – кто на конях, кто на слонах, и токмо сам Сиротка на единственной со всей каруселины верблюдячьей спине оказался. Однако не обидно это самому Сиротке, а Ваньке, всю зиму о каруселине мечтавшем да понимавшем, шо не светит ему каруселина то на Пасху, за атамана почему то обидно. И потому не на вопрос отвечает он, а про удачу Сироткину говорит:

- А давай я чичас, Юрок, со слона то свово соскочу да на верблюдя твово пересяду, а ты на слоне катайся. А то чегой то неправильно это. Карманника заезжего ты опознал да городовому сдал, из-за тебя, вроде как, мы все таперича на каруселине, а токмо ты на верблюде степняцком, а мы все на конях да слонах заморских…

- Все туточки правильно, Вань, - рассудительно сказал атаман братвы, Юрок-Сиротка, - или, как батюшка наш грит, символишна…

- Ась?

- Да в смысле, шо ни случается, особливый смысл показываеть. Вот вы на слонах да коняжках – потому как мечтаете однова из Гурьева уехать. А я никуда отседова не уеду. И Гурьев – мой, и Река – моя, и Степь эта – тожно по моей душе, так што верблюдь мне – в самый раз будет.

Задумался Ванька. Крепко задумался. Крутится каруселина, словно часы расчудесные, где вместо цифирек – кони заморские с хохолками из перьев на головах, слоны невиданные с ушами-лопухами, и токмо один верблюдь – Степь, значицца, родная всякому казаку… Самая, получаецца, правильная казацкая цифирь! А заместо стрелок – мальцы, по кругу-колесу Времени скачут, от детства босоного на каруселине к мечте убегая… И кажный ведь мечту сам выбирает, и токмо атаман, заглавный их верховода берет себе то, что после братвы остается… И все равно – он и есть атаман, потому как братва, получаецца, приходит и уходит, а атаман завсегда на своем месте… И решился Ванька, и с гиком молодецким: «Игорек, айда слона седлай, а мне коня давай свово!», со слона соскакивает, а айдысь на коняжку, с которой понятливый Игорек соскочил, и заскакивает. Да исчо и залихватским таким манером хохолок перьий с коня то срывает и в толпу, на радость девкам, которые ужо знают, куды перья то на платьях своих пристроить, бросает… И кричит:
- Гляди, атаман! На степняцком коне я! За верблюдем твоим степняцким скачу, вослед, как и должно атаманову товарищу!..

- Символишно! – улыбается Сиротко, с трудом, на наконец то до самой души начиная понимать, что же батюшка словом то энтим нерусским сказать хотел…

- СТОЙ! ТПРУУ! – слышится громкий да сиплый при этом голос Никтитки Сысоева, хозяина каруселины. Каруселина скрипит натужно, да и начинает останавливаться. Останавливаются и часы-Время, и словно все вокруг, как в кисель густой опущенное, застыло, только вглядевшись, увидишь, шо движется мир меленько, тихонько, словно и вовсе не движется. И только дове – Никитка Сысоев, златолюбец гурьевский, да Юрок Сиротка, атаман вощунчиков городка златорыбного – друг супротив дружки, как два ворога извечных. Спрыгивает Сиротка со спины верблюдя свово, да навстречу Сысоеву насторожась идет. А Сысоев и поджидает его на месте, только говорит, и сквозь кисель застывшего Времени глухо звучит голос евойный:

- Пошто человек твой, Юрок Долгорук, коняжку мово портить стал? За что обиду да ущерб чинит купцу честному дружина твоя?

И словно прервалась в застывшем в киселе Времени то связь-цепь, и вот ужо стоит не Сиротка, но витязь с руками могучими, в кольчуге с рукавами долгими, по самые рукавицы, и сурово купчине, што в соболя, неправедно да обманом у людишек-самоедов на пустой бисер менянных, и говорит:

- Не по злой воле сотоварищ мой добру твоему ущерб чинил, и за то будет тебе, купчина, возмезд от нас. Токмо возмезд справедливый, по понятиям Божьим да человечьим, без обману, вам, купчишкам, привычного!..

И задрожал у купчишки голос, боится златолюбец не меча витязя, но гнева лыцарского, что от предков-варягов роду княжьему передался, и чудится словесом непонятным звук, как бой клинка об доспех, звеняще – «берсерк»…

- Вам, богатырям, закон-понятие не указ! Однако ж и чести вам не занимать, чай, не смерды вы, роду то княжьего, Давидова!..

Сомкнул сурово брови витязь Юрок Долгорук, не понял слов мудреных златолюбца:

- Давид? Нема такого посредь предков моих! Думай, што глаголешь, купчина!

- Да што глаголю то? Почитай, не Бог весть каку тайну открываю для тебя! Предок то твой, как и мой, из выкрестов, из жидобы, что крест благословенный приняли да покаялись. Батяня твой, что преж из Астрахани в град наш переехал, по рождению верняк из Дорофовичей был, семьи ростовщической, знатной выгодами своими…Опосля ужо крест принял, как и мой, токмо чуток попозжа… Иначе откуда ж среди люда славянского анжинеру то взяться, волшбу от механики творить?! Вот и сменил веру отцову на крест православный… Однако ж выгоду и ты, и я разуметь должны во всем, потому как кровью нашей то велено…

- Брехаешь, купчино! – пуще прежнего озлился витязь, десницу на рукоять меча то положил, да на вершок из ножен и вынул, - Род мой не из Дорофовичей твоих, а от князей немецких, Фон Дорфов ведется, и о том мне верную правду бабка моя, Пелагея сказывала. Оттуда и талант к анжинерии да механике. А что касаемо выгоды – нет мне нынче большей выгоды, чем пустую брехню твою прекратить, да за долг за сотоварища мово с тобой рассчитаться. Говори - чего хочешь?

Не растерялся купчишка, не в первой видать ему с сильными да благородными торг вести, потому и гибок, аки ветка под снегом… Снег то тяжел, да однова рухнет оземь из-за тяжести своей, да и растает к весне, а ветка все жить дутее, из-за гибкости своей… И потому сказал, всем видом своим смиренность показуя, однако ж в словах его нет ни смиренности, ни чести:

- Есть у тя, князь, дар, женой моей неразумной вам отданный. Яйцо расписное, суща безделица, однако ж поймешь ты мя, князь, шо не гоже мужу терпеть своевольность бабью. Вот и прошу смиренно – отдай яичко то расписное… а я за то и ущерб от дружинника твово позабуду!

Задумался витязь, замолчал на миг. Миг тот долог да краток. Долог – потому как в киселе застывца-холодца Времени истуканом все замерло… краток – молнии блеском, што сверкнула в глазах княжьих, и широко улыбнулся витязь Юрий Долгорук, прозванный так за мечи сотоварищей, что руки его, карающие ворогов, до самых границ княжества и подале удлиняли… Мыслям своим улыбнулся князь, и сказал:

- Тешит мя дума, што кудесница та, дивный дар-яйцо сотворившая, в силу животворну креста уверовавшая, из половцев родом. Значицца, быть на земле этой, кровь половецкую да русскую сдружившую, граду, и нарекут его однажды столицей, што кровь земли огнем горючую и собой человече вперед двигающую, людям дарует. Быть граду тому Столицей Крови Земли, и быть тут дружну народу всякому! А тебе, мужу нерадивому, скажу – неча другим пенять, коль бабе своей удержу найтить не можешь. Особливо ежель баба та за мужика то в доме, да и закон божеский поболе тя чтит, хоть и половецких то кровей. А за яйцо то расписное говорить не в торопь мне, тем паче што обидел ты нас, забаву воинскую прервав! Вели забаву продолжить, да мзды за это не имай, и будем опосля с тобой о деле твоем толковать… Потому как… символишно все энто!

И как сказал это Юрок Долгорук – так и вознеслася вспять цепь-кольцо Времени, туманом зыбким вмиг расселся кисель-застывец, и вот стоит перед купчиной гурьевским, Никиткой Сысоевым, малец Юрок Дорофеев по прозвищу Сиротка, а вокруг кипит гулянье Пасхальное. И вот ужо говорит купчине Сиротка… хоть и Сиротка – однако ж дерзко, по княжьи говорит:

- Ты, дядя, тово, каруселину то свою вели пущать сызнова, мы покатаемся, а опосля и про яичко то побалакаем!

Не стал спорить Сысоев, дал отмашку приказчику свому, шо в будчонке карусельной сидел, велел катать мальцов, скока им заблажит, да денег за то не брать, тот да и запустил механизьм хитрованный, и закрутилась каруселина, сам же купчина встал, уперев руки в бока, ждать, пока Сиротка сотоварищи назабавяться вволю. Сиротка ж лихо вскочил на верблюдя свово, и понеслась каруселина по путям своим вроде как замкнутым однова в кольцор непрерывное, да токмо во Времени все равно вперед ведущим…

Заверещали шестерни механизЪмы поначалу тревожно, но быстро перешли на трель радостную, и помчалась каруселина пасхальная, лопухами ушей слоновьих да хохлами пернатыми конец заморских деревянных гульбу народную на европейский манер приправляя, как иной москаль борщ заместо сметаны майонезом заморским, провансальским… И ничо, съедобно, однако! Потому как одинокий верблюдь половецкий промеж горбов своих гордо несет кровинушку-потомка варягов, князей древнерусских, и быть киевскому княжескому борщу – имперской московской солянкой, а через век с небольшим – так и вовсе царством со стягом цвета неба степного…

И едут в будущее, оседлав зверье механическое, мальцы гурьевские, и ведут разговор… Об чем? Об желаниях своих сокровенных. Вот спрашивает у братвы своей атаман Сиротка:

- А скажи мне, Ванек, какое твое самое сокровенное желание было бы, получи ты яичко чудесное, мечты сбывающее?

Сынок пожарниковой головы, Ваня Дударев, што коню то холку заморскую оторвал да в обычного превратил, задумался на миг короткий, а потом и сказанул:

- А захотел бы я, шоб каруселина энта моя стала. Я-б на ней всех без мзды бы катал!..

- А механизЪм коли сломается, каким кукишом чинить бушь тады? – оборвал товарища Сиротка. – Неразумная у тя мечта, без пользы… А ты, Игорек, что от яичка захотел бы?

Игорек уши слона то свово деревянного погладил ласково, да и сказал, засмущавшись маленько:

- А я… я, братцы, в Индии хочу поехать, да во всякие страны разные… хочу слонов настоящных, не деревянных, повидать… Чудес всамделишных заморских поглядеть, которых у тятькиных книжках читал…

И как сказал он это, так вкруг мальцов словно облаком чудесным, мечтой Игорька, сынка самого шо ни на есть образовонского гурьевского городового, пошел караван слонов индийских, лопоухих, и на кажном слоне арап сидел, а голова у кажного арапа полотенцем шелковым обмотана да самоцветом огроменным увернчана, да пером павлиньим, на манер лошадок каруселиных… И на правом плече у кажного арапа – говорун-птах, што попугаем зовется и речью человечей смущать умеет, а на левом – обезъян-зверь, умный да ловкий, для хозяина свово овощ-банан с дерьевов таскать приученный… И волшебной сказкой закружилась вкруг мальцов гурьевских мечта игорева, да и растаяла дымкой, оставив опосля себя едва заметный благой дух, похожий на тот, какой обычно из кадила по праздничным службам идет… Такой – да иной… загадошный!.. Сказочный!..

Из сказки той всех оборо на каруселину возвернул голос Яшки Камчеева, скучный и даже того паче – угрюмый, словно и не веселила его катанье на каруселине:

- Ишо чего – размечтался! Заморье ему подавай! Пустое все это, и слонов нет никаких, а энти – простоть свиньи наверняк, токмо мастер их криворукой делал, вот лопоухие да длинноносые и получилися!

- Как это – нет слонов? Как это – свиньи? – сначала изумился, а потом и осерчал Игорек. – Есть слоны, те говорю, это ты, окромя свиней, ничо не видишь в жизни то!

- Нету слонов! И настояшная свинья ужо получче слона твово придумканного будет! – упрямо, и даже зло сказал Яшка, и почуялось, што пахнет ссорой меж братков недоброй, однако ж вмешался атаман ахтаритетом своим:

- Кончай мечту чужую хаять, Яшка! Слону как раз в мечтах и место, а свинье, значицца, в жизни положено быть…

И взорвался словно Яшка Камчеев, с надрывом то и сказанул:

- Так отдай тады яичко расчудесное Игорьку свому, пущай идеть слонов поглядеть, авось про нас там добрым словом вспомнит!..

Замолчало веселье вокруг. Не остановилось, но замолчало для братков Сироткиных после слов больно-обидных, от братка услыханных. И поломал снова молчание это нехорошее Сиротка:

- За такое можно было бы и отдать. Хорошая мечта у Игоря, да токмо… Не нужно ведь ему для этого яичко то чудесное. Батька его говаривал, шо через два года переведут его в Астрахань служить. А там, коли Богу угодно будет, можно и в мореходку астраханскую податься. Так што мечта ента и без чуда сбудется, коли сам Игорек захочет. Однако… - и не закончил слов своих Юрка Дорофеев, глянул токмо странно на Яшку Камчеева, и задумался крепко о чем то. Видать, заметил, купчину да и задумался крепко, как бы сигануть от него незаметно. А может, и о чем другом мыслил Сиртока в тот миг – то нам неведомо…

Разговоры, да чуть было не случившуюся драку то мальчишечью прям на каруселине всяк видать да слыхать мог, особливо же Сысоев, глаз не сводящий с братвы Сироткиной, каруселину ужо на который круг оседлавшую. Смотрит на все это купчина Сысоев, смотрит – и не разумеет ничего, потому как мысль одна у него, как бы поскорее мальцы от забавы своей устали, да яйцо с креативом авторским супружницы его у них оборот заполучить… Удивился было купчина гурьевский словам в голове своей малопонятным, да только… мысль-шалунья пробежала, хвостиком махнула, да память о нарушенной цепи-Времени и смахнула в пыль подорожную, дабы не смущать разуменья, што читательского, што купеческого…

А Сиротка глянул вострым глазом окрест, да и заметил то спасенье от бдения купеческого. Цыкнул братве:

- Ша, пацаны! Скоморохи-кукольники идуть! Как подойдут поближе петрушку играть, так сигаем с каруселины да по дворам. У церкви встретимся, под самую службу вечерню…

Сказано-сбегано!.. Сбегли мальцы с каруселины, дождавшись, когда напрямую супротив Сысоева встал скоморох кукольник с вертепом, надетым поверх поясу, да с куклами, што наобраз варежек на руках, и принялся Петрушкой народ веселить. Чуть поодаль чернявый цыган медведя танцевать начал, я рядком с кукольником и гармонист заезжий пристроился. Казачки то наши, гурьевские, поначалу слушали да смотрели, но потом как просекли, што шибко бойко поглядывают на гармониста то девки казацкие – взыграла гордость в наших яицких, вот ужо кто-то до дому, за гармонью сбегал, и началась кутерьма промеж гармонистов. То один соловьем гармонь поеть, то другой ему в ответ канареем заливаецца, а иной, шо на гармони играть не горазд, в забаву частушкой вострой вписывается:

Ехал в поле имярек,
Видит во поле дубок.
Лег поспати на бочок –
Его леший уволок!

- поет заезжий гамронист. А в ответ ему наши вощунчики:

Шо в дороге ты пивал,
Коль в степи ты дуб видал.
Лешим в степь проход не дан.
За него у нас мыстан.

А пришлый то не злобится, вызов подхватывает, да и поет в ответку:

За Уралом городок,
Пять домов – один садок.
Не деревня не село –
Лодок две – одно весло!

А вот энто ужо нашим то не по нраву. И уж с угрозой рычит гармонь казацкая в ответ:

В Гурьеве кто не бывал –
Рыбы значит не едал.
А до нашей до икорки
Зависть у столичных горька!

Знает, ведает заезжий, што казак яицкий морду то бить гостю не станет, однако ж хозяев лишний раз гневить не след, вот и частушит примирительно:

Гостем в Гурьеве кто будет –
Тот хозяев не забудет.
Гурьев щедр да знаменит –
Нас икоркой угостит!

По нраву казачкам местным слова частушки энтой, и вот ужо хлопают гармониста заезжего по плечам по братски, да зазывают в дома на угощенье Пасхальное, и за всей этой кутерьмой потерял ужо Сысоев внимание… да и след братвы Сироткиной потерял. Растерялся посредь толпы, озлился, плюнул да и пошел себе домой, вороной сумрачной нахохлившись в толпе веселья сизокрылого гурьевчан-гуляк.

+ + +

Ужо на вечерню службу созвал колокол церковный паству православную гурьевскую, когда начали собираться по одному братки-сотоварищи Сироткины. Местом сбора завсегда был у них пустырь, што прямо за церковью раскинулся. Под чахлыми кустарниками, потому как не родила обильно земля то соленая Гурьевская поодаль от Отца-Яика, рассаживалась Сироткина братва вкруг атамана свово. Игорек тутова, с мечтой своей о слонах заморских, и Ванька Дударев тож пришел… Одного Яшки Камчеева все нет… Запаздывает, видать… Молчат Игорек с Ванькой, ждут, когда Сиротка, по обыкновению своему молчаливый и серьезный, а сегодня и пуще обычного, говорить начнет. О чем говорить будет – то всем ведомо было. О яйце расписном чудесном, конечно же. И што Яшки нет – так оно и понятно, обиделся видать опосля спора на каруселине то… Его то мечту никто и не спрошал…

Затянулось молчанье атаманово, так што не выдержал неугомонный Ванятка, во все бондарные щели затык самозваный, сказанул:

- Ты того, атаман, расскажи, че с яйцом то чудесным делать будешь, што порешил нашшот чуда?

А Игорек, раз уж не он первый молчанье то атаманово нарушил, и добавил, осмелев:

- И это… тово… яичко то дай на поглядать исчо раз… интересно ить… Аль от братанов жилить будешь?

При словах этих удивленно глянул Ванька на Игорька, возразил возмущенно:

- Да ни в жисть не станет наш атаман так жлобицца то… верно, Юрок?

Вздохнул Юрка Дорофеев, поднял голову, посмотрел на Игорька сначала, а после и на Ваньку Дударева, да и сказал, как воды ледяной ушат обрушил:

- Нет у мя яичка то чудесного, братва… Ей Богу, нет!

- КАК - «НЕТ»? – это Сысоев Никита самолично появился. Все енто время хоронился купчина, как заприметил, што пацаны за церковь собираются, аж службу вечернюю пропустил, окаянный, однако ж удачи своей купеческой да мечты своей нескромной держался, все о чуде для себя единолично радея… Тихо в схороне сидел, хоть и маялся жестоко желудком, все кишки аж скрутило, и боль мучительная как ножом рыбачким, вострым, по животу полосовала изнутри, но терпел… А как услыхал слова то Сироткины, так и вырвалось из него, да и схорон его выдало. Подошел он к мальцам шагом тихим, шатким, словно и не человек, а тень какая подошла… да и взаправду тени то от солнца закатного на пустыре удлинились, отчего вся картина сия вид жутковатый приняла. А купчина продолжал голосом елейно-сладким, однако ж сочился из елея ентого яд гнилой души златолюбца бешеного:

- Это как это «НЕТ» у тя яичка, ась? Куда схоронил, сказывай? А хошь… хошь, я те за него рупь золотой дам? А хошь – червонец цельный? Ась? Пошто молчишь, зыркаешь на мя глазами своими, стервец, сирота голопузая, а? – тут голос купчины сорвался на крик петушиный, словно и не мужчина то взрослый, а девка истеришная вдруг заголосила, ужо безумие Никиткино выдавая, однако ж взял себя в руки… вернее, живот свой измаявшийся болью руками обхватил, да и заговорил слезливым голосом: - А может, за так подаришь? Ты же добрый, Сиротка, ты ить моржешь за так, без мзды, ты ж аки князь варяжский, не за мзду, а токмо за честь радеешь… Хотя нееет, не станешь ты, голытьба, за так купцу честному, и с Пасхой поздравлять… ить не услышал утром я от тя «Христос воскресе». Хотя и видалися исчо ранехонько… потому как кулича не подал тебе! Ыххх, аспид малолетний, язва недорослая… Говори скорей, што хошь за яйцо чудесное? Может, тебе за нее каруселину подарить? Всю мою каруселину, с лошадями, слонами да верблюдями, ась? Молчишь, паскудник? Так я те щас уши то оборву, мигом скажешь…

- Отойди от мальца по хорошему, Сысоев, коли страх Божий в тебе еще остался. А коль не хочешь по хорошему – так я ведь могу и по другому, мне по сану положено малых да сирых защищать… А хоть и не рекомендовано рук об таких как ты марать, так то мне, верую, Бог простит!.. – голос батюшки нашего гурьевского, обыкновенно такой кроткий, прозвучал грозно. Сам батюшка двигался прямиком к Сысоеву да пацанам, а рядком семенила бабка Пелагея. Вечерня ужо закончилась, и народ по ту сторону церкви расходился во благости, а батюшка, видать, по обыкновению своему опосля службы с бабкой Пелагеей пройтись, ноженьки размять вышел, вот и увидел лихость сысоевскую, вмешался. Никитка голоса батюшкиного спужался жутко, попятился от мальцов, а в глазах его ужас безумный плясал кадриль со зрачками, необычно широкими от страху и еще чего то… страшного…

Мальцы батюшку не спужались – привыкли к тому, што ласков он с малыми завсегда. А батюшка подошел поближе, глянул спокойно да тепло на Сиротку, и сказал ужо совсем другим, добрым голосом:

- Что за яйцо такое расчудесное, что такие страсти вокруг него? Покажи ка мне его, Юрий Дорофеев.

И руку протянул, ожидая, что положат в него тотчас же яичко расчудесное. Только и батюшке не дал ничего Сиротка, только в землю взгляд потупил, да и сказал тихо:

- Нету его у мя, батюшка, вправду нету, Христом Богом…

- Клятв таких я от тебя не вопрошаю, а ты их без надобности и не говори! – строго прервал Сиротку батюшка. – Что с яйцом то сделал? Нешто сам на желание свое потребил?

От вопроса этого совсем невмоготу сделалось Сиротке, атаману братства, когда то нерушимого, потому как увидел он глаза друзей своих, братков, клявшихся в дружбе вековечной… И в глазах этих было… да много што в них было то, окромя дружбы да братства… И тут прорвало атамана пацанвы уличной, грозного да умного, чей ахтаритет по всему Гурьеву среди мальцов казачьих непререкаем считался. Бросился он к бабке своей Пелагее, обнял, да и сквозь слезы детские, размазывая их по подолу платья бабкиного, тонким голосом сказал:

- Бабушкааа! Ну… хоть ты то, милая… бабушка!.. Я его… яичко то это… я опосля каруселины, как сбегли оттедова… Яшку Камчеева догнал… и ему отдал… У него тятька болен… аж с осени… никак не встанет… Он мечту свою не говорил, так мне и без того понятно… я ему… просто… отдал яичко то… бабушкаааа!.. Не сам… не для себя… Патаму шта в чудо не поверил… не смог…

А дальше и вовсе не понятное что-то лепетал грозный атаман Сиротка, рыдая слезами горькими да от обиды горькой… Горькая же, злобная желчь ударила в голову, и непонятное что-то прорычал вконец обезумевший златолюбец гурьевский, Никитка Сысоев, да и бросился прочь, споткнулся об кустик, да не упал, побежал дальше, к реке, и еще долго бежал вдоль берега… подальше от людей… от домов… от города…

Бабка Пелагея обняла внука, ласково што-то шептала ему, по вихрам непослушным рукой гладя, да и посмотрела посдлеповатыми глазами на дружков внуковых… Ванька с Игорьком от стыда, кажись, готовы были сквозь пустырь в землю то соленую, гурьевскую, провалицца, да не могли, от того стояли истуканами соляными, токмо взоры в землю уперев. Молчали долго, пока Ванька Дударев, дар Божий говорить к месту да не к месту, вдруг да и не ляпнул:

- А че с яйцом то Яшка делать должен? Съесть, да желание загадать, што ли?

- Ну… я ему сказал… пущай тятьке свому яйцо отдаст… шоб тот поел… - сквозь всхлипы послышался от бабкиного подола голос Сиротки.

Тут послышался топот ног, бегущих – то Яшка Камчеев во всю мочь сигал через весь пустырь к братве… По пути упал, растянулся на земле пустыря, однако ж встал, и побег не с меньшей прытью да резвостью… Добежал, остановился как вкопанный, глазами широченными, што два блюдца, на всех посмотрел, и сказал охрипшим почему то голосом:

- Братва! Я домой пришел, значицца, а там это… тятька мой… значицца… встал, во дворе сеть чинит… И кашель, грит, опосля обедни, как рукой сняло… здоров, значицца, грит… савсем… Тока… это…. Вот… - и протянул зажатое в обеих ладонях яичко расписное, синее, как небо над Яиком в летнюю ночь, со звездами да волнами белыми. К простенькому художеству Алмы-Алефтины приковался взгляд всей братвы Сироткиной. Батюшка подошел к Яшке, да и взял у него из ладоней бережно яичко расписное. Посмотрел с улыбкой на бабку Пелагею, да и говорит задумчиво:

- Вот ведь как, вишь… случилось, значит, чудо!

Ванька с Игорьком в это время подошли к Сиротке, всхлипывающему в подол бабке. Игорек молча руку на плечо атаману положил, а Ванька тихо молвил:

- Ты это… того… прости нас, атаман, слышь? Мы энто… значицца как… виноватые перед тобой… Хошь, накажи в след раз, когда нужным то решишь…

А атаман только всхлипывал в ответ, но руку одну от платья бабкиного отнял, поверх руки Игорька положил да сжал ее со всей мочи… по-мужски… простил, значицца… А батюшка все повторял тихо:

- Чудо! Воистину, велик ты, Господи, и по сей день являешь чудеса нам в милости Твоей…

- Но ведь как же, батюшка? – Юрок Дорофеев, наконец, оторвался от подола бабкиного, да и посмотрел с вопросом робким на батюшку. – Яичко то… от оно… даже не почищено…

- Объясни внуку, Пелагея, у тебя оно лучше получится! – Батюшка повернулся к бабке сироткиной.

- Так ведь куда мне, малограмотной, при тебе то, святой отец, чудеса разъяснять! Ты у нас в семинариях обученный… - бабка словно засмущалась, только не дал ей батюшка увильнуть, с улыбкой мудрой настоял на своем:

- Ты про чудо сказала, тебе и объяснять!

Бабка Пелагея присела перед внуком, взяла в ладони свои старушечьи, мягкие, теплые, заплаканное лицо Юрки, внука свово единственного, да и сказала ласково, как только бабушки и умеют говорить:

- Так то ведь не в яичке то дело, милой, не яичко, а праздник чудесный. Чудо это – Пасха называется. Теперь то понял, уверовал в чудо?

- Верую, бабушка! – тихо сказал Юрка Дорофеев, и сразу старой Пелагее ясно стало – истинно верует.

- Вот и ладненько! Вот и славно, на Пасху то получилось… - ласково зашептала внуку Пелагея, обнимая и прижимая к себе.

- Воистину, ладно! – повторил вослед Пелагее батюшка, погладил рукой бородку свою черную, редкую, ясно улыбнулся мальцам, - Ну, так значицца, с праздником, гурьевчане! Христос воскресе!

- Воистину воскресе! – хором ответствовали Сироткина Братва.

Батюшка кивнул, довольный, и пошел в сторону церкви, улыбаясь себе в бороду каким то мыслям своим.

А над Гурьевым ужо восходила луна, серебря воду Отца-Яика, и со степи подул ласковый, теплый ветерок. Потому как в Гурьев весна пришла.

Post Scriptum. История эта полностью выдумана, от первой и до последней строки своей. Все совпадения в ней случайны и не преднамеренны, потому как выдумкой своей никого автор обидеть не хотел, а хотел токмо порадовать да повеселить в праздник светлый Пасхи. А если и есть тут одна строка, про которую автор может сказать – правда, так вот она: «Воистину – воскресе!».

Атырау (Гурьев),
2009 год, март месяц.
с уважением,
Аждар Улдуз

мой сайт: www.ajdarulduz.ru
Ajdar Ulduz
Золотое перо-2010
 
Сообщения: 358
Зарегистрирован: Май 22nd, 2009, 6:33 am
Число изданных книг/Жанр/Издательство: 1 книга/история/изд-во "Снежный Ком"
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13

Re: Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

Сообщение Надеюсь Апрель 12th, 2010, 5:43 pm

У меня только вопрос - 15 копеек за аттракцион по тем временам точно не перебор?
Надеюсь
 
Сообщения: 1227
Зарегистрирован: Август 2nd, 2007, 1:50 pm

Re: Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

Сообщение Татьяна Ка. Апрель 12th, 2010, 5:50 pm

Я хотела тоже спросить: тогда действительно карусель не любили? И еще, кто такие выкресты?
«Есть в моей книге хорошее. Кое-что слабо. Немало есть и плохого. Других книг не бывает, мой друг». Марциал
Аватара пользователя
Татьяна Ка.
 
Сообщения: 9942
Зарегистрирован: Октябрь 26th, 2006, 6:46 pm
Откуда: Москва

Re: Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

Сообщение Надеюсь Апрель 12th, 2010, 6:02 pm

Принявшие христианство иудеи.
Надеюсь
 
Сообщения: 1227
Зарегистрирован: Август 2nd, 2007, 1:50 pm

Re: Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

Сообщение Татьяна Ка. Апрель 12th, 2010, 6:05 pm

спасибо, буду знать.
«Есть в моей книге хорошее. Кое-что слабо. Немало есть и плохого. Других книг не бывает, мой друг». Марциал
Аватара пользователя
Татьяна Ка.
 
Сообщения: 9942
Зарегистрирован: Октябрь 26th, 2006, 6:46 pm
Откуда: Москва

Re: Гурьевская пасхальная (первая новелла гурьевского цикла)

Сообщение Ajdar Ulduz Апрель 13th, 2010, 3:55 am

Карусель любили - только считался аттракцион этот чуть ли не дьявольской забавой. Что касаемо 15 копеек - вот что выяснил из архивов гурьевского краеведческого музея. Благодаря промыслу красной рыбы, деньги здесь имели несколько иную ценность... Денег было больше, чем товаров и услуг. Потому и стоило порой все дороже, чем в столицах. Карусель в Санкт Петербурге стоила в 1898 году около 5 копеек. В Гурьев эта же забава приезжала, соответственно, гораздо дороже.
с уважением,
Аждар Улдуз

мой сайт: www.ajdarulduz.ru
Ajdar Ulduz
Золотое перо-2010
 
Сообщения: 358
Зарегистрирован: Май 22nd, 2009, 6:33 am
Число изданных книг/Жанр/Издательство: 1 книга/история/изд-во "Снежный Ком"
Anti-spam: Нет
Введите среднее число (тринадцать): 13


Вернуться в Бета-ридинг готовых книг

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1