Глава из книги для юношества. 9 201 знаков.

[Shagane]

Маяковский и Лена.
Как-то в руки мне попала ( конечно, от главного добытчика печатной продукции-Митьки) тонюсенькая книжечка с выдающим и одновременно лаконичным названием: «Я». Я еще подумал, такое название украли, оно бы так подошло Митьке и всей его романтической чепухе, замешанной на самолюбовании! Впрочем, и тут речь шла о поэзии.
Прочитал все стихи разом и сделался так увлечен, что в какой-то лихорадочной спешке накинул дрянненькое пальто и побежал к Митьке.
Он открыл дверь не сразу: стоя с прижатым к двери лбом я слышал его тихие поругивания и шлепки тапок. Наконец, над натянувшейся дверной цепочкой возникла его курчавая голова.
-А, ты, черт!.. Ну даешь, братец, Катька уже спать легла, а батяня испугался, грит мне: «Митька, кто ж об эту пору?» И невдомек ему, что это ты, раздолбай бессовестный.
Митя развернулся ко мне своим щегольским затылком и крикнул вглубь квартиры:
-Папань, не волнуйся, это Володька ко мне!
Я вставил ногу в щель между дверью и стеной. Шут его знает, еще на площадку выгонит, раз такое дело.
-Мить, поговорить же надо. Ну!
Он притворно скривился и снял цепочку.
-Входи, друже.
Митькино увлечение историей сказывалось даже на его речи. Хорошо еще, «княже» не назвал.
Я сразу прошел на кухню, где в темноте одинокой свечи еще теплился голубой, с крупными цветами, чайник и на веревочке были натянуты одна манжета и воротничок.
-В общем так, Митя. Где ты эту книжку достал? - сказал я и шлепнул на стол стихи того самого поэта, над чьим чувством самолюбования я уже не хотел шутить. Да и фамилия его напомнила мне один из самых любимых месяцев года.
-А, горяч, брат! Только стол не сломай, и так покосил его, чертяка.. Понравилось, значит. Да по случаю достал.
Я закрыл глаза и начал декламировать:

Мы завоеваны.
Ванны.
Души.
Лифт.
Лиф души расстегнули.
Тело жгут руки.

-Вот, Митя, как тебе писать надо бы. Хорошо писать.
У Мити с лица сползла улыбка.
-Это совсем не мой стиль. Да, оригинально мыслит, признаю.. этот Маяковский, -сказал он, посмотрев на куцую обложку, -Но все, что сейчас свежо, станет старо. А что войдет в вечность, это еще вопросище.
-Тьфу на тебя триста раз!.. А слушай, достань-ка мне еще стихов этого поэта, я бы прочел. Эти я выучил, чтобы не переписывать. Черт их знает, еще запрещенные. Ты знаешь?..
-Нет. Но это правильно, брат.

В субботу я зашел к Лене. Сначала пришлось перетерпеть непродолжительную беседу с дядей, которому Малаша доложила о моем приходе. «Как здоровье маменьки? -Спасибо, благополучно. -А как Гришатка? -Болеет. -Ну я пошлю Малашку к вам с гостинцем дитяти. -Покорнейше благодарю. -Ну, ступай, шалопай. Ждет тебя Леночка. -Еще раз благодарю.»
Когда я вошел, Лена рисовала. Завидев меня, она покраснела, привстала и спешно спрятала лист за альбомы с гербарием, который собирала каждое «дачное» лето. На самом почетном месте в ее кабинетике -срединной полке в шкафу -стоял прекрасный фолиант, «Энциклопедия растений всяких ныне известных видов.» Я знал, что под каждым гербарием Леночка скрупулезно расписывает названия цветков и трав на латыни, а иногда и записывает сбоку свои наблюдения. Несколько раз она показывала мне свои альбомы, листы в которых были скреплены зелеными или алыми лентами. Записи же были вот такого характера:
«Осенний день 1912 года. Барвинок-цветок вечной любви. Сорвала с клумбы на даче. Помолилась, попросила Господа, чтобы никто не заметил. Устыдилась.»
«Зверобой, цветок лживости. Неприятен ли он Господу? Сегодня подмечаю, как часто я лгу. Получается: не меньше шести раз уже было за день. Первая ложь: сказала Любе Андреевне, что хорошо спала, хотя грешно вспомнить даже, что снилось (о смерти п. и Л.А.); вторая ложь, то что притворялась, что голова болит и не стала учить спряжения, третья-то, что Любе Андреевне улыбалась, а думала про нее плохо. И так пошло-поехало.. Вспоминать не хочу. 12 раз Отче наш.»
После того, как я посмеялся над Лениными альбомами, смотреть их она мне не давала. А теперь еще и рисунки прячет. Ну и что ж. Будто мне это больно нужно!
-Ленка, здравствуй.
-Здравствуй, Володя!- сказала она только сейчас, с запозданием, выходя из-за стола.
-Ты давно не заходил, а обещал помочь с геометрией, -упрекнула меня она. Я нетерпеливо махнул головой (жаль, я не Митька, с его кудрями как красиво получилось бы!)
-Успеется.. К тебе все-таки репетитор ходит, его и проси. А я тебе такую книгу дам сейчас, такую.. Ну вот чтобы ты сразу все поняла, как прочтешь!
-И что же я пойму? – спросила она, чуть наклонив голову. Из крепко заплетенных кос не выбивался ни один волосок.
-Все! Ладно, Лена, я ушел, а ты читай, читай теперь же!
-Постой, Володя. А не запрещенное?.. –спросила она, взяв в руки книгу. Ее испуганный трепет не обманул меня. Тогда мы все грезили запрещенным.
-Не знаю.. Может быть. Митя достал по случаю, -особенно подчеркнул я то, что было непонятно и мне самому. С тревожной проницательностью смотрели мы в глаза друг другу. Лена медленно кивнула, и я пошел к себе.

В учебе, заботе о лихорадящем брате, в частых «забегах» к Мите и Кате прошла неделя. Увлекшись переводом Пушкина на немецкий, я все же ни на минуту не забывал о необыкновенных стихах, гремящих у меня в голове, пока я вприпрыжку бежал к гимназии или мыл тарелки в звонком тазу. Под брызги мутной воды я повторял, крепко сжав зубы( мне казалось, такие стихи надо читать только так):
… крестов
страдающе-спокойно-безразличных,
гроба
домов
публичных
восток бросал
в одну пылающую вазу.

В три часа дня, после визита доктора, сказавшего несколько утешительных слов о здоровье моего маленького страдальца, я побежал к большому дому на Литейной. В прихожей поздоровался с худющей Малашей, кое-как обтер сапоги поданной тряпкой и пошел сразу к Лене, перед тем наказав Малаше строго-настрого не говорить дяде о моем приходе. Умилостивленная сладкой тянучкой, она согласилась.
В этот раз я застал Лену за чтением книги. Отложив в сторону Бальзака, Лена встала навстречу мне и улыбнулась.
-Ну вот ты и пришел, Володя. Как Гришенька?
Я ответил. Завязался разговор о врачах, я высказался было, что «дорого дерут, а небольно-то хорошо лечат», потом вспомнил, кто платил за доктора и сконфуженно замолчал. Лена тактично заговорила о книгах и пообещала дать мне несколько «очень хороших». Меня заставили пообещать читать аккуратно, не загибая страниц, и только с вымытыми, но сухими руками. Так мы проговорили полчаса.
-Володя, а все-таки помоги мне решить задачу, - попросила Лена, опуская глаза, - стыдно перед Корнеем Никифорычем.
-Лена, может хватит ходить вокруг да около, - наконец не выдержал я:
-Скажи прямо, понравились ли тебе стихи: да или нет.
Лена отвела от меня взгляд и отвернулась. Она взяла в руки книжку, которую я сразу заметил на ее аккуратном, убранном столе.
-Но это же гадость, Володенька! – сказала она, быстро бросив на меня встревоженный взгляд.
-Это не так, Лена.
Я покраснел, но сразу нашелся.
-Вот гадость, - кивнул я на книжный шкаф, - этот твой Надсон. Столько пустопорожней чепухи. И это в то время, когда бумага дорогая. Какая глупость.
Лена задрожала, но все же произнесла:
-Я не позволю.. Надсона..
Затем голос ее стал тверже:
-Я не пойму, о чем пишет твой Маяковский. Вот смотри!
Ее худые пальцы пролистнули страницы.
-«Букет бульварных..» А дальше я не скажу.. «За гам и жуть..» Я не могу еще раз читать это. Я не вижу души, сплошь… ошметки какие-то! Грязь!
Мне хотелось плюнуть, но я сдержался и, не попрощавшись, вышел. Книгу я забрал.

Два месяца я к Лене не заходил. Мое настроение заметил прозорливый Митька, и взял привычку подкалывать: «А к Вам я больше не ездок!»????»- писал он мне на уроках и бросал вопросительные записки на мою парту. Иногда по просьбе матери и из собственного чувства благодарности, я навещал дядюшку.
Смотря на его жилистые руки, я начал испытывать новые чувства, непонятные мне самому до конца. Я знал прекрасно, знал с детства, что он мой благодетель, что без него Гришеньке было бы уж не жить, а мне - не учиться в гимназии, но никогда не знал, чего дядюшка от меня хочет, а что он чего-то хотел, в этом я был уверен.
Я благодарил его и целовал протянутые ко мне жирные пальцы, совсем как всегда, а в ушах звенело:
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей

Зимой, бродя по заледенелому Тверскому бульвару, я издали приметил Лену. Она шла в великолепном полушубке, которого на ней я еще не видал, делавшем ее старше и как-то величественнее, даже красивее, чем была Лена обычно. Она медленно шла, пряча руки в муфту, и, как прежде, не смотрела по сторонам. Подождав, когда она поравняется со мной, я только сказал:
-Лена.
Она тут же остановилась и грустно мне улыбнулась. Ее тонкие губы были совсем бледными от холода.
Мы шли рядом и молчали. Молчали, пока я не начал тихо говорить ей, ей одной:
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана…
на чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ-
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных туб?
…..
-А знаешь, может, в твоем Маяковском действительно что-то есть, - сказала мне Лена, после того, как я, приблизившись вплотную губами к ее маленькому ушку, почти шепотом рассказал последние строки.
-И все-таки он не запрещенный! - крикнула она вдруг и, хлопнув меня по плечу, побежала вперед. Я побежал следом, и к нашему смеху еще долго примешивались возмущенные окрики прохожих.